– Да.

– Построен в тридцатые годы, – с уважением и гордостью сообщила она.

Я вежливо ответил, стараясь постичь город, для которого пятьдесят лет – это давняя история.

– Тинк как разволновалась. Когда узнала, что вы в городе. Так разволновалась.

– Я буду рад снова с ней повидаться.

Полное имя Тинк было Тинкербелл Ричмонд. Честно.

Она вместе с друзьями остановилась в небольшом местечке примерно в часе езды от центра Лос-Анджелеса.

Вот что вам следует знать о Тинк: она была на десять лет меня старше, то есть ей было чуть больше тридцати; у нее были блестящие черные волосы, красные пухлые губы и очень белая кожа, прямо как у Белоснежки; когда впервые ее увидел, я решил, что она самая прекрасная женщина на свете.

В какой-то момент Тинк ненадолго выскочила замуж, и у нее имелась пятилетняя дочь по имени Сьюзан. Я не видел Сьюзан, когда Тинк была в Англии, потому что та осталась в Сиэттле, у своего отца.

Как получилось, что женщина по имени Тинкербелл назвала свою дочь Сьюзан?..

Память – великая обманщица. Возможно, есть люди, чьи воспоминания словно записаны на магнитную ленту, где ежедневно фиксируется их жизнь во всех деталях, – я к таким не отношусь. Моя память – путаное нагромождение отрывочных фрагментов, сшитых на живую нитку: то, что я помню, я помню без изъятий, в то время как иные события и обстоятельства совершенно выпали из моей памяти.

Я не помню, как мы приехали к Тинк и куда исчезла ее подружка.

Зато помню, как сидел в гостиной с приглушенным светом рядом с ней на диване.

Мы о чем-то говорили. Прошел, должно быть, год с тех пор, как мы виделись. Но у мальчишки в двадцать один немного тем для разговора с тридцатидвухлетней женщиной, и вскоре, не придумав ничего лучшего, я притянул ее к себе.

Она с готовностью ко мне прижалась, коротко вздохнув и подставив губы для поцелуя. В полумраке они казались черными. Мы недолго целовались на диване, я гладил через блузку ее грудь, а потом она сказала:

– Мы не можем трахаться. У меня дела.

– Ну и ладно.

– Могу сделать минет, если хочешь.

Я согласно кивнул, она расстегнула мне джинсы и опустила голову на мое колено.

Когда я кончил, она вскочила и побежала на кухню. Я слышал, как она сплевывает в раковину и как шумит вода. Помню, я удивился: зачем делать минет, если так противен вкус спермы?

Потом она вернулась, и мы снова сели рядом.

– Сьюзан спит наверху, – сказала Тинк. – Она – все, что у меня есть. Хочешь на нее посмотреть?

– Я бы не возражал.

Мы поднялись наверх. Тинк провела меня в темную спальню. Все стены были увешены детскими рисунками, на которых восковыми мелками были изображены крылатые феи и крошечные дворцы, а в кроватке спала маленькая светловолосая девочка.

– Она очень красивая, – сказала Тинк и поцеловала меня. Ее губы были все еще немного липкими. – Она похожа на своего отца.

Мы спустились вниз. Нам больше не о чем было говорить и нечего было делать. Тинк зажгла верхний свет. И я впервые заметил «лапки» в уголках ее глаз, столь неподобающие для прекрасного личика куклы Барби.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Спасибо.

– Хочешь, отвезу тебя назад?

– Если ты не боишься оставить Сьюзан одну…

Она пожала плечами, и я притянул ее к себе в последний раз.

Ночью Лос-Анджелес – это сплошные огни. И тени.

Дальше в моей памяти пробел. Я совершенно не помню, как было дело. Очевидно, она довезла меня до отеля, в котором я остановился: как еще я мог до него добраться? Я даже не помню, поцеловал ли ее на прощанье. Не исключено, что просто стоял на тротуаре и смотрел ей вслед.

Не исключено.

Однако я точно помню, что когда добрался до отеля, я стоял там, будучи не в силах войти, принять душ и лечь спать, вообще не желая что бы то ни было делать.

Я не был голоден. Я не хотел выпить. Мне не хотелось ни почитать, ни поговорить. Я боялся уйти слишком далеко и потеряться, я путался в бесконечно повторяющихся темах города, раскинутых вокруг, как паутина, и вбирающих в себя так основательно, что я никогда не мог без посторонней помощи найти путь к своему отелю. Центр Лос-Анджелеса иногда представляется мне не чем иным, как шаблоном, составленным из одинаковых блоков: бензоколонка, несколько домов, мини-молл (пончики, изготовление фото, прачечная-автомат, фаст-фуд), и все это повторяется, как в гипнозе; а мелкие отличия в мини-моллах и домах лишь подчеркивают неизменность конструкции.

Вспомнив губы Тинк, я пошарил в кармане пиджака и достал пачку сигарет.

Прикурив, выпустил синее облачко в теплый ночной воздух.

Неподалеку от отеля росла чахлая пальма, и я решился, держа ее в поле зрения, немного пройтись, выкурить сигарету, может, даже поразмышлять; но для последнего я был слишком опустошен. Я чувствовал себя совсем бесполым и одиноким.

Примерно в квартале от пальмы была скамейка, и дойдя до нее, я сел. Швырнув окурок на асфальт, смотрел, как он вспыхивал оранжевыми искорками.

Кто-то сказал:

– Я бы купил у тебя сигарету, приятель. Держи.

Перед моим лицом появилась рука с монетой в двадцать пять центов. Я поднял голову.

Он не выглядел старым, хотя я не смог бы сказать, сколько ему лет. Возможно, около сорока. Или лет сорок пять. На нем было долгополое потертое пальто, цвет которого растворился в желтом свете уличного фонаря, а глаза у него были темными.

– Держи. Четвертак. Хорошая цена.

Я покачал головой, достал из кармана пачку «Мальборо» и предложил ему сигарету:

– Уберите свои деньги. Это бесплатно. Угощайтесь.

Он взял сигарету. Я передал ему коробок спичек (с рекламой секса по телефону, мне это запомнилось), и он прикурил. Протянул мне спички, но я покачал головой:

– Оставьте себе. У меня здесь, в Америке, скапливаются целые груды спичечных коробков.

– Угу.

Он сел рядом и затянулся. Когда докурил до середины, сбил огонек о бетон, затушил, а бычок заложил за ухо.

– Я много не курю, – сказал он. – Но жаль выбрасывать.

По улице пронесся автомобиль, виляя из стороны в сторону. В нем сидели четверо молодых людей; те, что впереди, оба крутили баранку и смеялись. Стекла на окнах были опущены, и я мог слышать смех и выкрики тех, кто сидел сзади («Га-а-ари, ну ты, жопа! Какого ххххрена… о-о-о… твою…)», – и пульсирующий ритм рока. Я не смог определить, что это была за песня. Машина, сделав петлю, исчезла за поворотом.

Вместе с ними пропали и звуки.

– Я твой должник, – сказал человек на скамейке.

– Простите?

– Я должен тебе. За сигарету. И за спички. И денег ты не взял. Я твой должник.

Я смущенно пожал плечами.

– Но это же просто сигарета. Мне кажется, если угощать людей сигаретой, то когда вдруг у самого не будет, может, кто-то тоже угостит. – И я засмеялся, чтобы показать, что это почти шутка, хоть я и не шутил. – Так что не беспокойтесь.

– М-м-м. Хочешь, расскажу историю? Правдивую историю. Прежде истории были хорошей платой. Но в наше время… – Он слегка пожал плечами.

Откинувшись, я сидел на скамейке, ночь была теплой; я посмотрел на часы: было около часа ночи. В Англии уже занимался холодный новый день, будний день для тех, кто, утрамбовывая снег, торопится на работу; еще несколько стариков и бездомных, должно быть, умерли этой ночью от холода.

– Конечно, – ответил я. – Расскажите.

Он покашлял, показал в улыбке белые зубы, сверкнувшие в темноте, и начал:

– Первое, что я помню, было Слово. И Слово было Богом. Иногда, когда мне действительно очень плохо, я вспоминаю, как Слово звучало в моей голове, наделяя меня образом, придавая мне форму, даруя жизнь.

Слово дало мне и тело, и глаза. А когда открыл глаза, я увидел огни Серебряного города.

Это случилось в комнате, серебряной комнате, в которой никого не было, кроме меня. Передо мной было окно, от пола до потолка, открытое в небо, и в окно я мог видеть башни Города, а на его окраине – Тьму.