V

Я зашел в ближайшее кафе. А что мне было еще делать? Оно называлось «Брюлер де Лу». Я увидел, что напротив, в кафе «Конго», на застекленной террасе сидит корсиканец из Бюро путешествий. Он узнал меня и улыбнулся. Я объяснил эту улыбку тем, что понравился ему больше других клиентов. В «Брюлер де Лу» иногда заходили настоящие французы. Они говорили не о визах, а о делах. Я услышал даже, что упомянули пароходик, идущий в Оран. Но здесь обсуждали не возможность самой этой поездки, как это было бы в «Мон Верту», а возможность отправки груза медной проволоки.

Вода в Старой гавани была синяя. Вы ведь знаете, что такое зимнее послеполуденное солнце — его холодные лучи словно проникают во все закоулки, и весь мир кажется пустынным, заброшенным.

За моим столиком сидела полная завитая дама и поглощала несметное количество устриц. С горя, как я выяснил: ей окончательно отказали в визе и она проедала деньги, отложенные на дорогу. А кроме вина и разных ракушек, ничего нельзя было купить.

Близился вечер. Все консульства закрылись, и беженцы, гонимые страхом и одиночеством, заполнили «Брюлер де Лу», как, впрочем, и все другие кафе города. Воздух гудел от непрекращающейся безумной болтовни — нелепой смеси хитроумных советов и опасений, выражающих полную беспомощность. Слабый свет огней на причалах уже расчертил белесыми полосками темнеющую воду гавани. Я положил деньги на столик и поднялся, чтобы перейти в «Мон Верту».

И вдруг в «Брюлер де Лу» вошла она. Ее лицо по-прежнему омрачало выражение грусти и обиды, как у ребенка, которого обманули в игре. Она очень старательно оглядела все столики кафе — с той печальной покорностью, какая бывает только у девочек в сказках, когда их заставляют делать заведомо бессмысленную работу. И на этот раз ее поиски оказались тщетными. Она пожала плечами и вышла на улицу. Я вспомнил совет, который мне дали сегодня днем в том холодном кафе: «Не жди, а то будет поздно».

Я пошел вслед за ней по Каннебьер. Я уже знал, что ее беготня по городу не имеет определенной цели. Мистраль давно перестал дуть. А как только стихли ледяные порывы ветра, ночь стала вполне сносной — самая обычная средиземноморская ночь, Женщина пересекла Каннебьер у Кур д’Асса. По ее виду я понял, что она смертельно устала и больше не в силах сделать ни шагу.

Против мексиканского консульства стояла скамейка. Было очень темно, и я смог различить большой овальный герб с орлом на кактусе только потому, что уже видел его прежде. Для нее же этот герб был всего лишь каким-то слабо отсвечивающим овалом на стене, а консульские ворота ничем не отличались от тысячи других закрытых на ночь ворот Марселя. Так я думал тогда. Герб сопутствует мне, как крест — крестоносцу. Я и сам не знал толком, как это получилось, но ведь он уже украшал мой щит, мою визу, и должен был красоваться на всех моих выездных бумагах, если я их когда-нибудь получу. И сейчас мы тоже почему-то оказались возле него.

Я сел на другой край скамьи. Женщина повернулась ко мне. В ее взгляде, в ее лице, во всем ее существе была мольба, такая страстная мольба оставить ее одну, дать ей покой, что я тотчас же встал.

VI

Я поднялся к Бинне. Клодин занималась тем, что выбирала из полученного по карточкам эрзац-кофе — смеси натурального кофе с сушеным горохом, а не с ячменем, как обычно, — кофейные зерна. Она пожертвовала месячным пайком всей семьи, чтобы угостить чашечкой настоящего кофе своего гостя — врача.

Врач был сегодня просто в отчаянии. Он пропустил пароход на Мартинику с тем, чтобы в следующем месяце обеспечить себе билет на пароход, уходящий из Лиссабона. И вдруг ему не разрешили проезд через Испанию. Это явилось для него полной неожиданностью. Ему удалось выяснить, что в испанском консульстве его спутали с его однофамильцем, тоже врачом, который возглавлял санитарную службу Интернациональной бригады во время гражданской войны в Испании.

Я спросил врача, не был ли он сам в Испании.

— Я? Нет. В то время, вероятно, не было человека, который хоть раз не спросил бы себя, не там ли его место. Но на этот вопрос я ответил отрицательно. Мне тогда как раз предложили пост главного врача больницы св. Эвриана. Там я получил бы возможность применять свои знания в течение многих лет.

— И вы возглавили эту больницу?

— Нет, — ответил он устало, — дело с моим назначением затянулось, как все в этой стране. Затянулось до бесконечности… А потом началась война…

— Ваш однофамилец, наверно, давно уже уехал из Испании?

— Он был даже здесь, в Марселе. Я навел справки. Роковым оказалось для меня именно то, что он и не пытался получить транзитную визу. Иначе он сам напоролся бы на отказ. И тогда не случилось бы этой путаницы, и мне разрешили бы проехать через Испанию. Но вся беда в том, что он, как я уже сказал, никуда не обращался. Я узнал от людей его круга, что он с фальшивыми документами переправился через Пиренеи и дошел пешком чуть ли не до Португалии. Как видно, мой однофамилец — любитель приключений. Ну а поскольку врач с такой фамилией стоял в особом списке испанского консульства, мне отказали в транзитной визе.

Пока доктор говорил, я наблюдал за мальчиком, который глядел ему в рот. Я бы дорого дал, чтобы прочесть его мысли. Он напряженно слушал рассказ о бумажных приключениях, о блужданиях в джунглях досье.

Клодин принесла кофе. Мы уже давно не пили настоящего кофе, и он подействовал на нас, как крепкое вино. Все приободрились. Мне вдруг захотелось помочь врачу. Я похвастался, что знаю способ попасть в Лиссабон через Оран. Я спросил, есть ли у него деньги. Лицо мальчика, который неотрывно следил за нами, стало еще более напряженным, чем у врача. Вдруг он отвернулся к стене и с головой накрылся одеялом. Врач встал. Мне показалось, что ему следовало бы еще посидеть — ведь его угостили таким дорогим кофе. Но у него было теперь только одно желание — еще раз с глазу на глаз, внимательно, как он сказал, выслушать мои советы. Взяв меня под руку, он потащил меня по переулкам. Я должен был ему рассказать все подробности, хотя сам тогда еще не очень ясно их себе представлял. Прежде всего я сильно сомневался в том, что он сумеет воспользоваться теми советами, которые я ему дал. Он жадно выспрашивал все варианты, даже самые абсурдные. На углу улицы Республики он предложил мне вместе поужинать. Я принял его предложение, хотя знал, что приглашает он меня не потому, что я ему нравлюсь, а потому, что могу кое-что подсказать. Назавтра он, возможно, расскажет кому-нибудь в кафе, что накануне вечером ужинал с человеком, который знает один хитрый способ выбраться отсюда. И все же я принял его предложение. Я был один. Меня пугал предстоящий вечер. Холодная комната, пачка сигарет «Голуаз-блё» и неотвязный образ перед глазами.

Мы вошли в пиццарню. Я сел лицом к открытой печи. Врач попросил накрыть на троих. Он взглянул на часы, затем заказал двенадцатифранковую пиццу. Принесли розе́. Первые два стакана всегда пьются, как вода… Мне нравится глядеть на огонь открытой печи, на пекаря, месящего тесто своими гибкими руками. По совести говоря, мне только это и нравится на земле. Я хочу сказать — непреходящие вещи. Ведь здесь всегда пылал огонь в очаге и уже много веков вот так же месили тесто. Если вы мне возразите, что я сам непостоянен, я вам отвечу, что причиной тому — постоянные поиски чего-то вечного.

— Расскажите мне, пожалуйста, еще раз, — сказал врач, — все, что вы знаете о поездке в Оран.

И я в третий раз рассказал врачу, как увидел у корсиканца в Бюро путешествий маленького, плюгавого, мышеподобного человека, как я пошел за ним по пятам, чтобы разузнать насчет грузового парохода, уходящего в Оран, — точно так же, как сейчас сам врач не отпускал меня ни на шаг, выспрашивая об этом пароходе.

Против двери на этот раз сидел он, а не я. Вдруг он изменился в лице и сказал:

— Расскажите, пожалуйста, еще раз все это Мари.