Когда Серый окреп и стал выходить на улицу, Томас ему сказал, что пора отработать задолженность: на несколько дней ему понадобился помощник.

— Ведь ты, судя по всему, верхолаз...— сказал Томас.

Серый не стал говорить, что страдает боязнью высоты и ходит только по плоским крышам, он послушно влез в такую же черную спецовку, какую носил Томас.

— Вот как пройдешь через чистилище, —иронически, хотя и дружелюбно, сказал Томас, — устраивайся в нашу артель трубочистом. Народ у нас снаружи черный, но внутри чист.

Серый притворился непонимающим, но Томас добавил:

— Жизнь — как шахматы: когда играешь сам, ни черта не видишь, когда играют другие, — со стороны видишь все. Со стороны виднее...

И еще через короткое время:

— Мой отец был пекарь, но тоже хватил лиха. Он партийный был... А ведь благодаря тебе я познакомился с Лууле, с медсестрой нашей. Это тебе она сестра, а мне женой будет. Пока ты болел, я время не терял — свою судьбу обрабатывал. Сможешь, оставайся на свадьбу.

Однажды вечером Томас позвал его погулять... по крышам. Он взял что-то наподобие короткой легкой лестницы, и они поднялись на тот же чердак, в котором раньше обитал Серый. С помощью лестницы они спустились на крышу следующего дома. Он стоял нежилой, неживой, приготовленный на слом. Смирившись с судьбой, он лишь гремел оконными рамами на ветру. Отсюда открылся сказочный мир труб, флюгеров, крыш, башен, антенн, залитых лунным светом.

— Чудесно наверху ночью. Весь мир кажется иным. Здесь я впервые узнал, что утро в морозную погоду состоит из различных красок: ночью, в безлунье, небо черное, затем наступает синее утро — небо становится синим, потом — серым и затем уже белым, когда снег всему диктует свой цвет. И мысли здесь приходят чудные. Например, мне здесь кажется, что я буду жить после моей смерти, всегда...

Серый смотрел на сказочный город внизу и на человека, превратившегося так внезапно из трубочиста в поэта.

— Мне кажется, — продолжал Томас, — что я уже жил до этой жизни, что человеку предстоит жить бесконечно, много раз умирая и рождаясь вновь. Ведь люди все забывают, все эти краски, и запахи, и чувства... А надо в это так всмотреться, чтоб ничего не забылось.

Серый смотрел зачарованный на реальную сказку. Это же был тот самый мир, где он даже своей тени боялся. Нет, ему не хотелось так уж запоминать свою теперешнюю жизнь. Отсюда, с крыши при лунном свете, она ему казалась такой неприглядной, что всматриваться в нее он не хотел.

В тот день, когда Томас отправился за Лууле, чтобы повезти ее в загс, Серый, не желая быть свидетелем чужого счастья, ушел. А вскоре затем настал конец волчьей ночи. Произошло это совсем обыкновенно. Так закончился этот бег, длившийся немногим более года.

В первую ночь в тюрьме ему снился страшный сон: рубили дуб на острове. Этот могучий великан, проживший, наверное, сотни лет, окружили свирепые люди и ожесточенно рубили его, пока он не рухнул; и когда он упал, страшным криком, шумом наполнилось все на земле, а на Серого Волка со всех сторон по воздуху летели окровавленные трупы Ораса и Каллиса, их было много, они парили в воздухе, размахивая руками, болтая ногами; где-то рядом танцевали, распустив длинные бесцветные космы, проститутки; все шумело, кричало, визжало, и конца этому не было. Он понимал, что это сон, и хотел проснуться, но не мог, и видел море, почерневшее, как и небо, от грозовых туч, казалось, на него опрокинулись ливни и все время раздавался страшный, не прекращающийся треск падающего дуба...

И еще несколько ночей после этого ему снились страшные сны, в которых повторялось убийство дуба; он видел бежавшую от каких-то людей Сирье и мчался за ними, чтобы защитить ее, но не мог догнать; а потом сам спасался от людей, стремящихся убить его самого, и в снах своих он всюду искал Сирье, только она не нашлась до тех пор, пока однажды на допросе в кабинете следователя он не увидел на столе старый журнал мод, раскрытый на странице, где была картинка, изображавшая молодую светловолосую женщину, босую, сидящую на диване среди цветов.

Он попросил у следователя разрешения вырвать эту картинку. Следователь был не злым человеком, он разрешил. Через несколько лет эту картинку переснял один знакомый фотограф, и это фото стало для него символом чистоты. Серый повсюду носил его с собой, никому не показывал, хранил как талисман. И кто знает, может быть, и Сирье помогла Серому Волку побороть в одиночестве камеры, наедине с собой, в уединении с нею последние остатки ненависти и разобраться в душевном хаосе. Кто знает, может, именно она сделала то, чего не в состоянии были сделать никакие внушения, никакие слова. И все хорошее, что он по крошечке собрал в жизни, он наверняка получил от нее — Сирье.

Родные места. Бессоница

Чебурашка ожила на острове. Она была похожа на худенького шустрого мальчугана в своих синих джинсах и в тельняшке, и Серый прозвал ее «Юнтсю», что на эстонском означает «малыш». С утра они брали лодку и уходили в море, Чебурашка плескалась и плавала на четвереньках по морскому дну, там, где ее устраивала глубина. Она пищала в страхе на большой волне, и все же, когда он, плывя за лодкой, вдруг стал «тонуть», она героически гребла против ветра, чтобы спасти его. Она наслаждалась ягодами — земляникой, черникой, и сама стала персикового цвета.

Никогда раньше радость другого человека не доставляла такого удовольствия Серому: Чебурашка, как ребенок, радуется морю, путешествию, а он счастлив, что сумел дать ей это удовольствие. Она впервые купается в море, и, черт возьми, он растроган ее детским восторгом. Они вдоволь побродили по спокойным лесам, побывали в Замке и в доме, где жил когда-то Серый Волк, смотрели, не уставая, на поразительные, мгновенно меняющиеся краски острова. И сердце Серого болело от утрат, от невозможности вернуть детство и переиграть жизнь. Какое все-таки счастье, что в любое время можно приехать сюда, — лучше этого острова нет в мире места.

В бухте Курессааре Чебурашка увидела островок Лаямадала, покрытый доломитовыми плитами — серым островным мрамором, в центре островка высился — воздушное белое строение — Дворец отдыха горожан; она увидела легкие белые мосты, ведущие на островок от мощенного доломитом берега с уютными приморскими кафе и ресторанами, где оркестры играют хоть до утра, не мешая спать горожанам... В центре парка вместо старого, переполненного крысами курзала высилась комфортабельная гостиница. На месте мясокомбината, спускавшего некогда свои отходы в бухту, были построены вместительные корпуса грязелечебниц.

— Как красиво! Какие милые эти беленькие силикатные дома! Как они омолаживают город...— восторгалась Чебурашка.

Серый не мог восхищаться вместе с ней. Конечно, индивидуальные дома, построенные по последней моде, с гаражами для автомашин, красивы, они доказывают, что островитяне сегодня живут куда лучше, чем владельцы последних личных тракторов двадцать пять лет назад. Дома эти, бесспорно, свидетельствуют о вкусе своих владельцев, и травинки в крохотных декоративных садиках подстрижены по одной, но стоит из такого садика выйти на улицу, можно ногу сломать на побитых тротуарах. Нет, они не молодят город, такие дома, скорее даже старят его, потому, может быть, что подчеркивают разъединенность людей, из которых каждый думает только о себе, не зря они так и называются — индивидуальные застройки. А может быть, Серый просто придирается...

Серый чувствовал себя счастливым. Вспоминал вопрос, которым преследовал его Вертинин: где твоя сторона. Здесь, на острове, легко дышалось и думалось, и ему казалось, что раз есть у него хоть один человек, которому он нужен, есть друзья, и они любят его, есть дело, в котором, конечно, нужно еще совершенствоваться, но оно уже существует, его дело,— раз все это так, то все просто. Там, где твои друзья, где тебя уважают, где ты нашел свое дело в жизни, лишь там ты можешь считать себя человеком, а там, где ты себя почувствуешь человеком,— там и есть твой двор, твоя сторона.