— Неужели вы воображаете, что я могу вас полюбить? Ведь вы же...
преступник. Преступление еще никогда и никому не приносило счастья...
О, как много правдивых слов говорила она в тот вечер, но эти слова не доходили до его сознания, они не имели никакого отношения к Сирье.
— Скажите, вы... воруете? — спросила она. — Да? Вещи? Деньги? Драгоценности?.. У вас, наверное, бывает много денег... Но они же чужие...
Она рассматривала его с явным превосходством, как человека весьма любопытного, но далекого от цивилизации, и была права, потому что действительно, будь у преступника хоть пять высших образований, цивилизованным человеком его считать нельзя. У Серого же образования не было, а в данную минуту его к тому же страшно мучили рези в животе.
— Ваши письма,— сказала Этель,— пострашнее рассказов Эдгара По... Вы читаете книги? Был такой писатель, писал страшные истории...
«Однако она совсем не такая, какой я ее представлял, — размышлял Серый Волк,— она не простая и не душевная... Да, она — светская. Она знает о своей красоте и, будь покоен, она красоту свою дешево не продаст. Ей надо «удачно выйти замуж» — так, чтобы хватило на всю жизнь».
Серого она не боялась: стоило ей крикнуть, и появилась бы та молчаливая мумия — родственница или домработница.
Он смотрел на нее, на все в ее доме, и все говорило о достатке: дорогие картины, ковры, красивая мебель, корзины с тепличными цветами, безделушки. И опять портрет — того молодого человека, которого он с нею видел не раз. О, его портреты были всюду: вот он в свитере, с трубкою, похож на молодого яхтсмена; вот он в пальто с меховым воротником, улыбается загадочно, похож на киноактера; вот он смотрит в бинокль с капитанского мостика... Уж этот-то пижон наверняка перспективен. Такие люди, как Этель, да и этот позер просто не захотят поверить, что существует жизнь, которую прожил Серый. И сам Серый, наверное, вызывает у них такое же чувство, как нищий в электропоезде: зачем он, дать ему копейку или сделать вид, что его и нету совсем...
— Это Ренуар. Портрет Жанны Самари, — сказала Этель, видя, что он рассматривает картины. — А это Домье... «Сладкие воспоминания». Вы знакомы с историей живописи? — в ее голосе явная издевка.
О нет. Но интересная картина всегда интересна, знакома тебе ее история или нет. Ренуар, Домье... Тут она включила радио, послышалась приятная, но грустная мелодия, и она его спросила, как ему нравится Сибелиус...
Нет, он даже не слышал фамилии Сибелиус. Глядя на «Сладкие воспоминания», он вспомнил ее вопрос о том, много ли бывает у него денег, и соврал, показывая на «Сладкие воспоминания», что у подобной старухи недавно стащил из древнего сундука мешок с какими-то неизвестными старинными украшениями и монетами. О, это совеем другое дело... Нищий, нашедший бриллиант, — почти человек.
Она стала его подробно расспрашивать об этих монетах, и Серый нарисовал на бумаге какие-то фантастические чудища, пообещал принести ей пару пригоршней, показать, если она позволит; и она позволила, даже обещала познакомить его со своими друзьями и начала разрабатывать варианты, как и где провести вечер. Видно, она этими монетами здорово заинтересовалась.
...Сибелиус, Ренуар, Домье... Неужели этот мир недоступен ему, неужели недосягаем? Нет, Ренуар существует для других людей, таких, как настоящая Сирье, и в таком случае... Кто знает, может, этот мир не так уж и недоступен, хотя и очень далек...
Потом настал день, когда ушла ненависть.
Тишина. На берегу реки Пярну в такой ранний час никто не гуляет, река гуляет сама. Впрочем, здесь, в устье своем, она уже заканчивает прогулку, здесь она выходит в море, на большое водное собрание.
На берегу реки несущей к морю куски льда, рядом со старым рыбацким баркасом, пролежавшим на этом берегу уже, наверное, не одно десятилетие, сидел на бревне человек в коротком сером пальто, в велюровой шляпе, в лыжных ботинках. Человек был спокоен и тих, как это утро. В только что минувшую ночь, в последнюю волчью ночь, было покончено с ненавистью затравленного зверя, которую он долго в себе носил, не зная, как от нее избавиться. Теперь он избавился. И помогла ему в этом смерть. Наверное, права была Мари, сказавшая: «Для того, чтобы не ненавидеть, нужно любить». Она была права, но от ненависти до любви не всегда один шаг...
Перед тем как этому случиться, он много думал. Лишить человека жизни может только закон, тот же, кто лишает жизни человека незаконно, является убийцей. Если Орас или кто-нибудь из его людей убьют его — они убийцы; если он убьет кого-нибудь из них, — он убийца, ибо в обоих случаях это происходит незаконно и без суда, просто потому, что первым нужно избавиться от него как от свидетеля, не желающего разделить с ними их дело и судьбу, а ему нужно избавиться от их преследования.
Но он додумался еще и до такой мысли. Те, кто во время войны был на стороне оккупантов, сегодня вышли из лесов, сдались на милость победителей, с тем чтобы быть затем осужденными или помилованными, но так или иначе приобрести душевное равновесие и возможность жить общественной жизнью. Те же, кто охотился на его, Серого Волка, жизнь, фактически остались в лесах, где и были врагами, ибо продолжали грабить и убивать, считая себя на вражеской территории.
Следовательно, если за Серым Волком как за беглецом из тюрьмы и вором охотилось правосудие и он поставлен вне закона, так и за ними правосудие охотилось, и они тоже были вне закона, хотя, быть может, об их деятельности закону было еще неизвестно. И, стало быть, перед лицом закона все они — одна сторона, один двор, то есть он и его враги, они — враги общества. Значит, их внутренние дела, как внутренние дела во вражеской армии, правосудия не должны касаться. Ведь если б оккупировавшие когда-то Эстонию фашисты перестреляли друг друга, разве это касалось бы правосудия советской Эстонии?..
И подумал он, что если это так, то Орас, убив его, возможно, в глазах закона и не убийца, раз он убил себе подобного. Тогда, убив Ораса, Серый тем более не убийца. Голодные волки едят друг друга... Орас страшен не только Серому, он лютый враг всего общества, советской власти. Эти мысли созревали по мере того, как ширилось и искало выхода отчаяние Серого. Рождалась решимость рассчитаться с Орасом, и Серый инстинктивно искал этому моральное оправдание.
Он убил своих врагов, тех, кто покушался на его жизнь, они нарушали барьер безопасности, они слишком близко подошли к затравленному волку, так близко, что это стало для него опасным.
В лесу было тихо и тепло, когда он уходил с хутора, где это совершилось. Падали мокрые снежинки, и он им радовался — они скрывали следы его лыж. К утру он пришел под Пярну, к реке, и сидел у старого рыбацкого баркаса, наблюдая, как льдины в одиночку и группами стремились в море.
Льдинам предстояло превратиться в воду, но что предстояло ему, Серому Волку? Если превращаться — в кого? Если в человека,— как? Посмотрев на гнилой и дырявый, видавший виды старый баркас, он подумал о себе, что тоже, хотя и не стар еще, но уже дырявый и видавший виды, только баркас честно отслужил, а он — нет. Его родили для жизни. Но родили-то его люди... Значит, он жить должен среди них, а не в лесу.
Он достал свои пистолеты и, немного поколебавшись, бросил их в реку. Оружия он больше носить не будет. Тем не менее, выбросив пистолеты, он себя почувствовал как-то неуверенно. Ведь до сих пор он полагался только на пистолеты. А теперь на что полагаться? Или бояться больше некого?
Но против правосудия с пистолетами не повоюешь. А потом, он устал бояться... Он вспомнил, как обычно поступали воры, убивавшие своих врагов в тюрьме или в колонии, — они шли на вахту и заявляли о себе. Может, и ему идти и заявить о ликвидации Ораса, может, это ему зачтется, ведь он бандитов убил?.. Эта мысль как пришла так и ушла; никогда никому он не скажет об этом, и эту тайну скроет болото. Навсегда. Чтобы не всплыли ни тайна, ни ненависть.
...Луна. Сугробов блеск звучащий. В недолгой и смятенной тишине последний волк из последней чащи скользнет, как призрак, в смутный мир теней... Какой короткой стала волчья ночь! Как бьют огней удары ножевые, какой вдали зловещий гул и звон, как вытесняет запахи живые привычная промышленная вонь! И затаилась быль, как будто небыль, в мертвящей и незнаемой тоске... Знать, чует — ждать недолго, до выстрела ли, до ножа...
