— Хочешь пользоваться известностью, — сказал он, — напиши роман с антисоветским душком. Тебя станут ругать, появятся и защитники, глядишь, и за границей заметят. Словом, дело пойдет.

Но Серый догадался, что советы Вертинина сильно смахивали на нравоучения Женьки-Жениха, когда тот обучал Рыжего жить и убивать, не проливая крови.

Парадоксально, но в компании Вертинина он с грустью вспоминал свою бригаду по погрузке леса в тайге: там у всех была мечта — о свободе, о женщине, о любви, а мечта — это сказка, без мечты жизнь тусклая. Серый почти физически ощущал в руках грубое древко багра. Но багор уже не для него — не та сила, и мешки — тоже. Однако уставать можно от любого труда и даже от веселья, во всяком случае от такого, вертининского. А впрочем, от любого веселья можно устать, от всего, что делается не в меру. Писать хотелось по-настоящему, ведь он же писал всю жизнь, с детства, хотя и не думал никогда печататься. Но уже есть начало, отчего же он теперь растерялся? Куда девалась решимость? Ведь он хозяин своих мыслей, времени и дел своих. Только мало быть хозяином своего быта и мало лишь хотеть — уметь нужно. А без разносторонних знаний уметь трудно, его же знания — он это понимал — были далеко не разносторонними.

Как случилось, что он попал под влияние людей, подобных Вертинину, дал ослепить себя их непрочным блеском, этого он и сам не мог понять. Ведь вокруг были люди, и среди них наверняка нашлись бы такие, кто сумел бы многое объяснить человеку, пришедшему из лесу, но он, видимо, одичав в лесу, не мог отыскать их; а тех, кому он доверял, не смел занимать своими делами, которых порою и сам стеснялся. Он оказался в аквариуме, как некогда Рыжий, в своеобразной изоляции — вот он, результат жизни в волчьей ночи, где все люди враги. Читатели в своих письмах часто спрашивали, как ему живется... С ними бы он поговорил, но не умел еще этого делать. Как ему не хватало друга, одного, единственного человека, принимающего к сердцу душевный разлад Серого! Очевидно, мать и отец иногда нужны не только в тринадцать лет, но и в сорок...

Размышляя, он подошел к могиле Танечки Терентьевой, девочки с серьезными недетскими глазами, похороненной лет двадцать тому назад. И Фортуна снова улыбнулась Серому. Он увидел Чебурашку,

Она сидела на скамеечке и смотрела куда-то на заброшенные могилы, а пожалуй, она смотрела в самое себя и была этим всецело поглощена. Тоненькая, хрупкая, почти прозрачная, она была вся коричневая — легкое темно-коричневое платье, темнорусые волосы чуть с проседью, карие глаза, похожие на орехи или небольшие каштаны, в их блеске Серому почудились мир, покой и нежность. Это были глаза доверчивого ребенка, чья душа проста и наивна, этому ребенку чужды ложь и обман, но знакомы горе и тяготы жизни, о чем говорили тоненькие морщинки у глаз, смотревших весьма печально. Пожалуй, это были глаза человека, который чего-то долго ждал и не дождался, и вдруг понял, что ждать и верить было не во что.

Женщина сидела неподвижно, не замечая, что ее рассматривают. Потом она увидела Серого, и он, смутившись, сознавая нелепость собственного поведения, спросил:

— Вы... кто?

Она не обидевшись ответила:

— Я — Чебурашка.

— Что вы здесь делаете? — спросил тогда Серый, чтобы что-то сказать и не уходить.

—      Отдыхаю,— ответила Чебурашка.

И коротко рассказала, что живет в одном из старых домов в коммунальной квартире, которую жильцы почему-то называют «вороньей слободкой», там живут разные люди; некоторые даже бросают тараканов в суп соседей и подглядывают в замочную скважину, но большинство этого не делают. Дома ее никто не ждет, вот после работы она и не спешит, а заходит сюда, на кладбище, подышать воздухом.

— Ваш рабочий день кончается так поздно? — удивился Серый. Был уже десятый час.

— У меня ненормированный рабочий день, — сказала она, и Серый узнал, что ненормированный рабочий день вовсе не означает, что человек может работать столько, сколько ему хочется, наоборот, трудиться приходится зачастую больше, чем хотелось бы. Зато он имеет повышенный оклад и усиленное уважение от начальства. Но дышать воздухом на Миусском кладбище, обдаваемом с Сущевского вала бензиновым перегаром и пылью, — это казалось Серому бессмысленным. Она ему объяснила, что так поздно ехать в парк у нее нет сил, посидит немного в тиши и пойдет домой, где у нее в маленькой комнате за шкафом есть кровать, а по другую сторону шкафа спит ее мать. Это теперь, когда сын в армии, когда же он был дома, он спал в кровати за шкафом, а она на раскладушке посреди комнаты (они ждут новой квартиры, но их очередь еще не подошла).

Она рассказывала все это Серому, как старому знакомому, которого давно не видела, а Серый искренне удивился, что у нее такой взрослый сын, — сама-то она была похожа на ребенка.

Когда Серый провожал Чебурашку до «вороньей слободки», он узнал, что в войну она, как и множество детей того времени, голодала и мечтала о хлебе, что работать начала в шестнадцать лет и вот уже более двадцати лет трудится, а сейчас она — секретарь директора большого института.

Муж оставил ее с маленьким сыном в угоду своей матери, ей пришлось бы туго, если бы в ее маленькую жизнь не вошел большой и добрый человек, который ее очень любит и уже в течение десяти лет поддерживает духовно, поддержал бы и материально, но она не разрешает, считает, что материальная заинтересованность исключает искренность и чистоту отношений. Он заботливый, помогал ее сынишке Юрику решать задачи, беседовал с ним, когда бывало нужно.

А пожениться они не могли никак: он крупный ответственный работник, и у него есть жена, которую он не любит, да она и нездорова. Но, разумеется, развод мог бы отрицательно повлиять на его положение...

Серый с изумлением смотрел на маленькую женщину, преданную человеку, который ее обманывал. Как можно отдать такому эгоисту жизнь, время, молодость и довольствоваться короткими украденными минутами? Что это: слабость, смирение? А может быть, чувство?

Десять лет — большое время: сначала, после предательства мужа, она была ко всему безразлична, а он за ней настойчиво ухаживал, добивался ее расположения постоянством, клятвами в любви. Разумеется, она не надеялась выйти замуж с ребенком и была благодарна человеку, сумевшему стать ей другом в трудное время; вот только видятся они редко, очень у него много разных дел, зато он часто ей пишет, в каждом письме бесконечные уверения в любви, и это уже десять лет подряд. Это ли не постоянство?

Серый, неизвестно, почему, вдруг решил вломиться в чужую жизнь. Добрый и прекрасный рыцарь, друг-предатель этой милой женщины, очень походил на Рыжего, жил как вор, крал любовь, жизнь другого человека. Нет, такому человеку не будет прощения.

Серый спросил, почему она Чебурашка.

—      Я люблю мультфильмы про Чебурашку и крокодила Гену, они такие верные друзья. Но я же не могу быть Геной, значит, я... Чебурашка.

Присмотревшись, Серый нашел в ней сходство с той Чебурашкой, из фильма. Очень похожи были глаза — доверчивые и добрые.

— А я могу быть крокодилом Геной, — сказал он и признался, что на самом-то деле он Серый Волк.— И мне давно пора поменять кличку.

Они не договаривались о свидании, но на следующий день он нашел ее там же, у могилы Танечки Терентьевой. Его приходу она обрадовалась, и они дышали «свежим» воздухом вместе. Он отметил, что ему в этой женщине все нравится: и голос, и походка, и манера говорить. Он рассказывал ей о своей родине, об острове и о море. Она никогда не видела моря, потому что всегда жила в Москве для кого-нибудь: для сына, для друга, для работы.

— А для себя?

Она промолчала.

Следующую субботу и воскресенье они провели за городом. Это вошло в привычку: они садились в электричку и уезжали из города подальше. Они бродили в подмосковных лесах, иногда забредали в дачные поселки, в подмосковные деревни, увидев дом, окруженный высоким забором, с угрожающими табличками на воротах «злая собака», дивились нерачительности хозяев такого дома: люди лучшие годы тратят на приобретение барахла и, живя на природе, ее не видят.