Потом Вертинин с пафосом толковал о роли писателя в обществе: писатель, мол, это посредник, доводящий интересы и дела народа до сознания его руководителей посредством искусства. А Двоюродный Брат безапелляционно утверждал необходимость искусственной безработицы, потому что только тогда люди научатся ценить свою работу, и говорил о народе и рабочих настолько свысока, что Серый предвкушал скорое разоблачение иностранных агентов, разыгрывающих перед ним этот спектакль.

Потом они снова напали на Серого.

— О чем вы станете писать в будущем? — спросил Друг. — Может, «Ромео и Джульетту» в эстонском варианте? Или создадите еще один образ умного, чуткого, принципиального партийного работника? Или сочините роман, где попробуете решить все мировые проблемы?

Серый сунул себе в рот кусок мяса.

Он жевал мясо и пытался уловить в бесконечных рассуждениях о литературе и науке какое-нибудь известное имя, произносимое с уважением, но не смог. Ему любопытно было знать, как его собеседники относятся к самим себе, какое место отвели себе в мире цивилизации. Судя по сложности и запутанности их речей, они были, видимо, людьми образованными и, наверное, считали себя той интеллигенцией, которая Способна мыслить самостоятельно и независимо. Только, казалось Серому, слишком активно, слишком единодушно они все вокруг отрицали.

Двоюродный Брат спросил его непринужденно:

— Вы не думаете поехать в Швецию?..

И все оживленно стали обсуждать эту тему так, будто и не могло быть никаких сомнений в том, что он мечтает поехать в Швецию с тем, чтобы не возвращаться.

— А что вы там станете делать? Будете писать о «застенках НКВД»?.. — спросил Двоюродный Брат.

— За границей вам делать нечего, — сказал Друг, — там хорошо только тому, кто умеет делать бизнес, рвать отовсюду большими кусками. Кто на это не способен, должен работать как проклятый.

А Двоюродный Брат подтвердил, что такому элементу, как Серый, не имеющему специальности, образования, да еще с его прошлым, конечно же, здесь лучше, потому что он всюду найдет какую угодно работу, будет точить язык вместе с карандашом, получать свои сто рубчиков и даже прогрессивку; при этом он будет пользоваться уважением, его будут приглашать на собрания, семинары, летучки. Там же, за границей, такого работничка живо прогонят, потому что эксплуататора такая программа не устраивает.

Затем они принялись поучать Серого, как тому следует жить, чтобы иметь перспективы на будущее. Оказывается, если он не будет совать носа в политику, а его сочинения на актуальные темы не станут выходить за рамки дозволенного, ему гарантирована обеспеченная старость. А чтобы сохранять объективный взгляд на мир, самое главное — не замечать мелочей. Нужно быть выше этого. И Серому внушали, что он — творец, значит, слон, которому незачем и даже унизительно замечать всяких там мух, их мелкие укусы.

Уходя от Вертинина, Серый был совершенно разбит физически, его буквально распирало от съеденного и выпитого, он был напичкан наставлениями, поучениями и готов удрать обратно в зоопарк. Он ощущал в своем организме свинцовую тяжесть, в ушах — звуки похоронной музыки. Казалось, он хоронил свое настоящее.

В метро он через чье-то плечо читал и перечитывал на уголке какой-то газеты фразу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Попробовал создать в своем воображении образ пролетария, попытался представить себя в этом образе и рассмеялся — совсем нелепое получилось сопоставление. И совсем невозможно оказалось представить в роли пролетариев своих недавних собеседников. Вообще-то говоря, Вертинин и его друзья представлялись Серому какими-то масками, не способными сыграть главную для человека роль — роль гражданина.

Конечно, он очень хочет увидеть свою мать, всех своих близких, проживающих на чужбине, день расставания с ними он помнит так живо, будто это было вчера, как будто вчера вслед ему из окна смотрела мама, провожая долгим взглядом на вечную разлуку, как будто вчера он прощался на дороге с маленьким братом.

Но он помнил еще и дюжую немку, вырывавшую ему волосы за кошелек ее мужа, которого он не крал, и дни, прожитые в ящике по соседству с рыжей собакой, тоже навсегда запечатлелись в его памяти.

Вертинин как будто взял на себя обязательство знакомить Серого со всеми домами, куда был вхож, и для Серого наступила пора «интеллектуального» совершенствования, ибо он попал в мир умных разговоров, узнал о перспективах прогресса на земном шаре, о перенаселенности планеты, присутствовал при обсуждении наболевшего вопроса о недостатке на земле воды и многого другого. С приходом Серого в этот мир здесь возникала новая тема — преступность, а также новая проблема — уменьшается она или растет...

Почему-то все вертининские друзья знали о знакомстве Серого с министром внутренних дел и часто шепотом вопрошали: «Что из себя представляет министр?» Серому было лестно, что его мнение о столь важной персоне считают авторитетным, он старался напустить как можно больше туману, чтобы если и не казаться персональным советником министра (этому бы все равно не поверили), все-таки оставить впечатление, что его встречи с министром — дело обычное.

Странствуя по «лучшим» домам, как их называл Вертинин, Серый питал свое воображение тем, чем они были наполнены. Тут были всевозможные зеркально сверкающие гарнитуры, ванные с голубым кафелем, хрустальные люстры стоимостью в тысячу рублей и прочие новинки бытовой техники.

В иных домах поражало, наоборот, отсутствие чего бы то ни было нового, сверкающего. Как и у Вертинина, здесь господствовало старье да еще диковинные вещи. Что это такое, с ходу и не поймешь. В одном доме Серый увидел африканские маски — одна страшней другой; в другом ему показали настоящий скальп индейца; в третьем из всех углов пялились пустыми глазами черепа животных... О коллекции марок, картин, оружия, о коллекционерах типа Тростовского Серый знал и людей этих все-таки понимал, ведь каждый из них досконально изучил все, касающееся его коллекции. В «лучших» же домах он видел лишь стремление быть оригинальным. Если у приятелей Вертинина не оказывалось ничего заморского, то был хоть один-единственный громадный дальневосточный краб, или рак, или коряга, или просто что-нибудь непонятное, но неповторимое. И часто обладатели этих вещей понятия не имели об их назначении. Вряд ли эти вещи служили украшением дома и вряд ли их владельцы знали, что такое красота. Просто их одолевало желание иметь то, чего никто другой не имеет, чем можно поразить воображение, оглушить посетителя.

Вообще от диковинных вещей, подумал он, польза есть: скажем, ты идешь в гости, а тот, к кому ты идешь, неразговорчивый по натуре или же еще хуже — с приветом. И получается, что ты сидишь и смотришь на него, а он — на тебя. О чем говорить — вы не знаете. Здесь-то и выручат эти диковины. Рассматриваешь их и ахаешь: «Что за прелесть! Где достали? Какая оригинальная штука!» Часа два проахаешь и распрощаешься, а хозяин спокоен: он тебя развлек, и ты получил удовольствие.

Результаты его похождений по «лучшим» домам вскоре дали о себе знать: однажды он с непонятной ненавистью посмотрел на свою типовую обстановку и решил, что привычка к родильному дому еще куда ни шла, но когда твои гости вынуждены пялить глаза на типовой сервант, не имея возможности обнаружить твою оригинальность, в этом хорошего мало. С не меньшей ненавистью он однажды вечером, ложась спать, оглядел свой многообещающий, пока еще малогабаритный животик... И подумал о том, что еще никогда в жизни ему не приходилось так много есть, как теперь. Ведь в «лучших» домах люди для того и собирались, чтобы пить и есть; чем больше пить, тем больше есть... А ему хотелось сохранить силу, энергию, жизнеспособность. И все-таки он решил создать у себя приличную обстановку, разумеется, по примеру Вертинина.

Серый обзаводится диковинами

Откуда и что? Этот вопрос гвоздем засел у него в голове.