Он сказал, что еще легко понять тех, кто, не зная волка, не лезет в его шкуру, а начинает, как бы глядя из столичного окна, воображать романтику мест не столь отдаленных, где одни водят, а другие послушно ходят. Но зачем понадобилось Серому, взявшись за перо, искать тропинки с гарантией, чтобы пройти и не ушибиться?

Он сказал, что Серый начал за здравие, но кончил за упокой, что все у него сводится к ответственности человека перед собой и обществом. Он высказал мысль, что Серый просто устал от жизни, решил дорваться до сытного стола, и пожелал ему приятного аппетита. Если же кто-нибудь хочет протрубить об истинах, он должен заявить о праве избранных на исключительность, смешно подумать, что все рождаются равными, сильная личность — исключение и права у нее — особые. Вот об этом и надо писать, а не разводить кляксы.

— От тебя, как от личности, провинившейся перед обществом, будут ждать рвения, — говорил он, — к тебе относятся как к человеку с комплексом вины и ждут искупления... Ну что ж, служи. Будешь писать книги с фальшивым оптимизмом и с гнилыми восторгами: нашел свое призвание в радостном труде, катая бочки с капустой, коллектив помог обрести доверие... Все то, что можно прочитать в любой многотиражке. А жаль. Я всегда считал, что о нашем брате может написать лишь наш брат. Еще ни одному писателю не удался этот жанр.

Лысый был вор и образец изысканности, справочник хороших манер, хотя отсидел в тюрьмах лет двадцать и по сей день еще «не завязал». Ловкий шулер, он был всегда при деньгах, плевать хотел на законы общества, да и на правосудие тоже. Его жизнь была отягощена пристрастием к театру. Он попросил у Серого чего-нибудь выпить и долго читал наизусть — от Шекспира до Евтушенко.

И наконец, приходил к Серому Вертинин. Сначала он позвонил по телефону, представился и поинтересовался, как у Серого идут дела. Серый ему объяснил, что мог бы запросто купить двухкомнатную кооперативную квартиру в любом районе города с видом на какое-нибудь другое место, но не хочет расстаться с хором новорожденных, исполняющим ему по утрам гимн жизни, с одной стороны, а также с похоронными маршами, развлекающими его изредка со стороны старого Миусского кладбища. Затем этот человек поинтересовался, каким манером Серый творит: на машинке стучит или вручную старается. Узнав, что старается Серый вручную не потому, что боится мешать соседям, а исключительно из уважения к искусству, Вертинин сказал, что если Серый уделит ему несколько минут, он ему подарит японскую авторучку. Ради японской авторучки Серый был готов принять сто человек, хотя писал простым карандашом.

Пришел Вертинин в назначенный час: аккуратный, с черными локончиками. Еще раз представился и развалился в кресле. Они беседовали до полуночи, выпили бутылку коньяку, кофейник кофе, выкурили три пачки сигарет «Мальборо» (один Вертинин), посетовали на дороговизну коньячных изделий, осторожно и умеренно покритиковали власти и обсудили возможные варианты улучшения международной политики, коснулись также изъянов в кинематографии. Говорил главным образом Вертинин — участник (как можно было понять из его речи) и руководитель многих дипломатических миссий как на Востоке, так и на Западе, близкий знакомый и даже (это он особенно подчеркнул) друг многих высокопоставленных лиц. Серый слушал с неподдельным восторгом его рассказы о том, как он ездил на охоту в Саяны с одним членом правительства, как проводил время в обществе других больших людей, высказывания которых постоянно приводил в разговоре.

Среди многочисленных вопросов, заданных Серому Вертининым, был один, который задавали все посетители. Многих интересовало его семейное положение — женат ли он, собирается ли жениться, сколько намеревается завести детей и т. п. Но больше всего многих людей интересовала судьба его родных, проживающих в Швеции, — матери, сестры и брата.

— Если вас отпустят их проведать... вернетесь? — спросил Вертинин, с любопытством разглядывая Серого. — Здесь-то вы главным образом в тюрьме сидели. Там же у вас близкие родственники... И никто вас за это не осудит...

Серый задумался. Его настороживала небольшая деталь: откуда у такого изысканно культурного человека цинизм, который простителен какому-нибудь бродяге? И почему его так волнуют планы Серого, связанные с желанием повидать родных?

И вот в душу Серого закралось подозрение: а не агент ли Вертинин иностранной разведки, рассчитывающий на что-то в дальнейшем?

«Если это так, — лихорадочно соображал Серый,— нужно этого гада осторожно и умненько заманить в ловушку и разоблачить. Если «они», — подумал он, имея в виду иностранную разведку, — не дураки, то, зная о моей симпатии к женскому полу, сделали бы вывод, что женщина скорее войдет ко мне в доверие. Значит, они бы подослали ко мне женщину. Но, — продолжал он соображать, — может быть, «они» не считают меня дураком, ведь такой вариант я разгадаю. Вот они и подослали ко мне мужчину. Однако человеку впечатлительному меньше всего свойственно логическое мышление и они, будучи не уверены в том, что я действительно готов к появлению женщины, не должны были подсылать мужчину...»

И он решил ждать женщину. Он был благодарен людям, создающим шпионские фильмы, подготавливающие потенциальных шпионов, а также предупреждающие несведущих, то есть их потенциальных жертв. Вопрос же о Вертинине до поры до времени остался открытым.

Странные люди, странные дома, непонятные интересы и незаслуженные обиды

Его знакомство с Вертининым продолжалось. Через несколько дней он был приглашен в гости. Трехкомнатная квартира Вертинина была набита старьем, никаких гарнитуров — ни немецких, ни венгерских. Стеллажи с книгами от пола до потолка и мебель времен Петра I: старинные комоды, шкафы с резьбой. Древняя кровать черного дерева с деревянными орлами у изголовья могла принадлежать в старину какому-нибудь вельможе с нежным, как у кролика, мясом на скелете. Стены же вертининской квартиры были украшены портретами каких-то особ в старинной одежде с пергаментными лицами. Особенно бросался в глаза портрет дамы в широкополой шляпе. Надменную эту даму Вертинин представил как свою прабабушку с материнской стороны: С другой стены давил авторитетом господин с тремя подбородками и весьма гнусной харей. О нем Вертинин сказал, что это отец той дамы, старый дворянин. «Значит, «контра», — подумал Серый о Вертинине. — Может, я и не ошибся».

У Вертинина были еще две таких же, как он сам, темных личности, один — Друг, другой — Двоюродный Брат. Двоюродный Брат совсем сбил Серого с толку ехидным замечанием о том, что мебель Вертинина, как и портреты «дальних предков», приобретены в комиссионных магазинах. Все засмеялись, и Серый почувствовал себя неловко: было похоже, что над ним решили подшутить.

Настроение его улучшилось за столом. Они ели и пили, откуда-то из- под потолка полилась музыка, и Серый сделался снисходительным ко всем мировым шпионам. А они этим тут же воспользовались и начали задавать ему вопросы. Была в них какая-то непонятная насмешливость, снисходительная ирония, когда, спрашивая, заранее знают, что можно ждать в ответ, и как бы наслаждаются потехой — и малое дитё что-то соображает...

Только Серому на все это было наплевать, он ел, пил и не слишком старался казаться умным. Наконец, его оставили в покое и начали соревноваться в остроумии между собой. Особенно старался Двоюродный Брат, он разглагольствовал на исторические темы, и все его покорно слушали, потому что он, как представил его Вертинин, был специалистом в этой области.

Особенно волновали крупного специалиста проблемы искажения истории. Сверкая глазами, он страстно доказывал, что объективной истории не было и нет, всех историков мира он, мягко говоря, критиковал (чтобы не сказать — разоблачал), все они получались у него лжецами и карьеристами. Серому же казалось, что он явно спекулировал своей ученостью: я, дескать, говорю вещи настолько мудрые, что этим они просты и не понять их может только дурак. Кто же захочет расписываться в собственной глупости? Серый тоже не хотел. Все слушали «крупного специалиста», и было похоже, что действительно его понимали или делали вид, что понимают, причем они ухитрялись при этом даже казаться глубокомысленными.