Единственным человеком, который мог бы все рассказать о сиротах и объяснить, чем им помочь, была ее собственная мать. Она сама прошла через этот ад и знала чувства детей изнутри. Но Катя была почти уверена, что мама не захочет с ней говорить. Скажет, как обычно, «не лезь в чужой монастырь, целее будешь», и на этом все. Но все-таки набралась смелости и решила рискнуть – ей было жизненно важно найти ответы на вопросы, которые теперь мучили ее день и ночь.

Едва дождавшись рассвета после очередной бессонной ночи, Катя вышла из дома. Влад справится с детьми, она даже не сомневалась: поднимет и отправит Настю в школу, дождется, когда приедет няня Маши, и только потом поедет на работу сам – у Кати теперь, после долгих лет притирок, золотой муж.

Добравшись до неприметного дома в старом районе, она с трудом приткнула машину у тротуара – двор был плотно заставлен автомобилями. Открыла дверь старого подъезда «таблеткой» на своем ключе и поднялась на третий этаж. Лифта в доме не было: всего-то пять этажей. В последнее время власти грозились снести дом и переселить жильцов, но весь район неожиданно сплотился и выступил против такой инициативы. Мама, к изумлению Кати, тоже активно бунтовала и даже ходила вместе с соседками на митинги. Влад однажды предложил Елизавете Петровне перебраться поближе к ним. Мало ли, все-таки возраст. Он даже чуть не внес залог за однокомнатную квартиру в их доме, но мама Кати и слышать не хотела о переезде. Угрожала, что из своей квартиры выселится только вперед ногами.

Дочь замерла у двери, раздумывая, как поступить – открыть дверь ключом или позвонить. Никогда не знаешь, что именно вызовет раздражение мамы. Иногда вместо приветствия приходилось слышать ворчание «вечно вламываешься бесцеремонно», а иногда «что, трудно самой открыть?». Угадать заранее все равно невозможно. Катя собралась с духом и нажала на кнопку звонка. В глубине квартиры послышалось шарканье домашних тапочек. Казалось, мягкие шлепанцы совсем не отрываются от пола и движутся медленнее, чем в прошлый раз. Осознание этого больно кольнуло – всего-то неделя прошла с тех пор, как Катя заезжала сюда.

Ни вопроса «кто там?», ни взгляда в глазок. Дверь энергично распахнулась, и перед Катей возникла пожилая дама маленького роста, с крепкой осанкой и щедрой сединой в когда-то угольно-черных волосах. Колючие карие глаза смотрели с подозрением, высокий лоб собрался морщинами – хозяйка была недовольна появлением дочери.

– Мама, ты почему не смотришь в глазок? – Катя попыталась обнять старушку, но та как угорь ускользнула.

– Кому я нужна?

– Прекрати, пожалуйста. – Катя скинула туфли на каблуках, но собственные метр семьдесят продолжали отдалять ее от матери на целую голову.

– А что такого? – Мама явно бравировала своим бесстрашием. – Я свое давно отжила.

– О чем ты говоришь? – Катя расстроилась, хотя слова эти давно стали частью привычного ритуала. – Ты в свои семьдесят восемь многим шестидесятилетним фору дашь.

– Неприлично напоминать женщине о ее возрасте. Зачем ты пришла?

– Как зачем? – Катя нагнулась и выудила с обувной полки пушистые тапочки с кроличьими ушами. – Навестить.

– А почему рано утром? Что с работой?

– Работа подождет.

Хозяйка квартиры прошла в комнату, не дожидаясь, когда дочь закроет за собой входную дверь, и снова опустилась в кресло. Телевизор работал, но без звука – новости мама смотрела только так.

– Чай или кофе тебе сделать? – выкрикнула гостья с кухни.

– Что хочешь, то и делай.

Катя нашла кофейные зерна, кофемолку, достала турку. Потом увидела конфеты и печенье в коробке, которые привозила в прошлый раз, и тоже взяла их с полки. Заглянула в холодильник – красная икра в баночке стояла нетронутой. Мама, как ни пыталась Катя порадовать ее чем-нибудь вкусненьким, питалась аскетично просто. Каша. Суп. Все гостинцы дочери так и лежали без дела. Катя тяжело вздохнула: как ни пытайся, маму уже не переделать.

Сварив кофе, она столкнулась с новой дилеммой – нести поднос в комнату или накрыть на стол в кухне. Рядом с мамой она по-прежнему ощущала себя неуклюжим подростком и постоянно боялась что-то сделать не так.

– В комнату ничего не тащи, я иду! – услышала она предостережение и быстро накрыла на стол.

– Рассказывай, – потребовала мать, как только Катя сделала первый глоток горького напитка. Кофе она пила только черным, без молока и без сахара. Кто-то сказал, что только в таком виде кофе не портит фигуру.

– О чем?

– О том, какая муха тебя укусила.

Катя почувствовала, как холодеет шея и потеют ладони. Мама не могла ничего знать – Катя не успела рассказать о своих переживаниях ни Владу, ни кому-то еще.

– Откуда ты знаешь?

– Вижу.

– Я устала, – пролепетала Катя, – сама не пойму, от чего.

– На работе, что ли, проблемы?

– Нет, – Катя тяжело вздохнула, – хотя работа мне и правда надоела. Одно и то же двенадцать лет. С утра до вечера чужие люди.

– Ты совсем, что ли, рехнулась? – Мать моментально взвилась. – А если муж тебя бросит, где будешь деньги брать?

– Мама! – Катю всегда возмущала резкость матери, граничащая с хамством, но она ничего не могла с этим поделать. В детстве часами ревела от обиды, забившись под кровать. Подростком пыталась робко огрызаться в ответ, но мать ее словно не слышала. Слова дочери отлетали от нее как горох, и она продолжала высказываться в своем духе.

– А что? Так и есть! Устала она. Кто тебе рожать-то велел на старости лет?

– Ты меня сама в том же возрасте родила. В тридцать девять.

– И я тоже дура!

– Я сделала то, что считаю нужным, – Катя чеканила слова, стараясь взять привычный начальственный тон, но при этом нервно ерзала на стуле, – и мы не будем это обсуждать.

– Будем, – Елизавета Петровна с вызовом уставилась в лицо дочери, – одной вашей Насти хватало с лихвой.

– Да о чем ты говоришь?! Машуня – это такое счастье! Ты бы хоть раз заехала поиграла с ней. Хочешь, я тебя сейчас отвезу?

– Еще чего не хватало! – Елизавета Петровна брезгливо поморщилась. – Развела кучу детей. От них одни проблемы.

– Ну, кто тебе такое сказал?! Какая это куча, всего-то две дочки!

– Я знаю, что говорю, жизнь прожила. С тобой одной-то намучилась!

Катя снова за долю секунды стала младше на тридцать лет – почувствовала себя ребенком, который матери не нужен, растет ей обузой. Не радует, не умиляет, только вызывает раздражение.

– Не сочиняй, – она возразила, по-детски надув губы, – со мной всегда папа возился и играл. Он был потрясающим отцом. На что тебе жаловаться?

– Это только я знаю, на что. – Мать нервно отмахнулась, словно отгоняя назойливую муху.

Они помолчали, глядя каждая в свою чашку. Катя после первого глотка черного кофе почувствовала вдруг сильный голод, но не решилась протянуть руку к коробке с печеньем.

– Мама, – Катя подняла глаза, – скажи, а как можно детям-сиротам помочь?

– Никак. – Елизавета Петровна отрезала, не задумываясь, и тут же уткнулась взглядом в окно.

– Подожди, – Катя осторожно вздохнула, – но ты же сама чего-то хотела, пока в детском доме жила?

– Это в блокаду-то? Жрать хотела. И спать все время. А больше ничего.

Катя знала, что первые годы сиротства практически стерлись из маминой памяти. Она знала только то, что долго лежала рядом с трупом своей матери, Катиной бабушки, в холодной комнате на окраине Ленинграда, пока ее не нашла воспитательница детского сада, куда маленькая Лиза ходила еще до войны. И унесла в тот же самый сад, только тогда уже детский дом. Лизе было четыре года. Воспитательница спасла ей жизнь.

– А думала ты о чем?

– Ни о чем, – мать разозлилась, – ждала, когда баланду из муки и воды принесут.

Лиза была такой слабой, что ее не решались перевозить через Ладогу по Дороге жизни. От голода у нее отнялись ноги. Так она и провела в Ленинградском детдоме полных два года – с зимы 1942-го, когда умерла мама, по весну 1944-го. Каждый день кто-нибудь из детей умирал. И каждый день поступали новенькие. Потом блокаду сняли, и Лизу вместе с остальными чудом выжившими детьми перевезли в Москву. Выкормили, поставили на ноги. Здесь она и выросла.