— Что случилось, Дзиро-тян? Отчего ты такой невеселый?

У тощеньких гуппи непропорционально большие, вылупленные черные глаза. В точности, как у Дзиро Тооямы. Наверное, в память о нем Масаё и начала разводить тропических рыбок. Новичкам полагается начинать с разведения гуппи, но Масаё быстро освоила это искусство и поспешила завести рыбок более высокого класса, от морских ангелов до неоновой тетры. Гуппи же все это время размножались с чудовищной быстротой. Иногда их получал в подарок «наставник», так что обеспечить некоторый отток удавалось, но еще и теперь десятка два рыбешек сновали в воде туда и сюда. Как и положено при столь миниатюрных размерах, они не знали покоя.

— А ведь и правда — Дзиро-тян! Точнее не скажешь, — как-то раз восхищенно заметила Ёко. Очевидно, ей показалось подходящим само звучание этого имени: ей и в голову не могло прийти, что гуппи получили его в честь Дзиро Тооямы, того молодого человека, который еще год назад жил с ее тетей.

Ластившиеся к пальцу Масаё гуппи вдруг отлипли от стекла и уплыли прочь, мелко подрагивая хвостиками: их распугал самец-петушок. Красновато-коричневый, весь в изумрудных пятнышках, петушок становится еще краснее и красивее, когда его охватывает любовная горячка. Изящный профиль рыбки портили только налитые страстью глаза — совсем как у первого мужа Масаё.

Его звали Тодзо Синоки. Он был владельцем старинной антикварной лавки, но лучше всего разбирался в драгоценностях и бойко ими торговал. Знал он толк и в чайной посуде, располагал тысячелетним танским фарфором, и его не раз приглашали на чайные церемонии к принцам крови и другим титулованным особам, однако, увлекшись новомодными веяниями двадцатых годов, он заставлял свою девочку-жену одеваться по-европейски и охотно знакомил ее с иностранцами. Жили они в доме европейского типа с подчеркнуто иностранной обстановкой. Это было не по душе Масаё, но Тодзо всецело подчинил ее себе, и она не смела противиться.

В один прекрасный день с ним случился удар, и он шесть лет пролежал наполовину парализованным. Все это время Масаё заменяла его в лавке и вела дела. Правда, в антикварной керамике и фарфоре она при всем старании так и не научилась разбираться как следует. Зато оказалась тонким знатоком драгоценностей и, пожалуй, превзошла в этой области своего мужа. С болезнью владельца дело не пошатнулось только потому, что Масаё превратила антикварный магазин в ювелирный. Масаё была хороша собой, и то, что она, такая молодая, с головою ушла в скупку и продажу драгоценностей, только привлекало к ней внимание. На нее смотрели по-разному: одни сочувствовали жене старого, прикованного к постели человека, другие восхищались ее супружеской верностью, были и ловеласы, тайком искавшие ее расположения, — но Масаё жила только делом и ни на что не отвлекалась.

Масаё отнюдь не была образцом добродетели (о чем, правда, никто не догадывался), однако при жизни мужа она ему не изменяла. Но дело было в том, что до женитьбы у Тодзо было много связей с девицами сомнительной репутации, и кое-кому из них он даже сделал ребенка. И вот когда Тодзо слег, к ним внезапно зачастили неизвестные ей родственники. Они явно охотились за наследством Тодзо и неусыпно следили: не оступится ли молодая жена.

До самой смерти Тодзо она ни разу не оступилась — но, вероятно, лишь потому, что жила под этим надзором. Во всяком случае, оставшись вдовой в тридцать лет, Масаё тут же сделала две вещи: перевела магазин на свое имя и пустилась во все тяжкие.

Начало было положено блестящим романом с только что вернувшимся из-за границы элегантным Дансаку Мориситой.

Масаё вспоминала Мориситу, когда, увлекшись рыбками, купила жемчужных гурами. Голубоватые, все в сверкающих белых пятнах, они были украшены черной линией, тянувшейся от губ до хвоста и пересекавшей глазные яблоки. А под жабрами у них были тонкие оранжевые усики. Точь-в-точь как под носом у франта Мориситы. Миниатюрные, изящные, они тем не менее спаривались мощно и с отнюдь не рыбьей чувственностью. Когда самец возбуждался, у него вздымался спинной плавник, грудь окрашивалась в яркий оранжевый цвет, он начинал то и дело всплывать на поверхность, чтобы глотнуть побольше воздуха, и вода покрывалась пеной. Жемчужные гурами относятся к макроподам, и у них есть лабиринт — вспомогательный орган дыхания, поэтому они могут дышать воздухом.

Вчера вечером жемчужных гурами осматривал наставник по рыбкам. Уходя, он сказал:

— Завтра утром будут метать икру.

Собственно, Масаё предвидела это и раньше. С годами она стала мало спать, просыпалась с рассветом и не раз видела, как рыбки спариваются при слабом свете зари. Не раз видела, но не могла насмотреться. Сегодня она долго ждала этого момента с замиранием сердца.

Жемчужных гурами, похожих на Дансаку Мориситу, у нее была только пара. По сравнению с нарядным самцом самка выглядела маленькой и гораздо менее эффектной. Самец, возбудившись, резко изменил окраску и стал еще красивее, самка же оставалась спокойной и цвета не меняла; самец подплыл к ней и призывно растопырил плавники и жаберные крышки, а она лениво увернулась, даже не шевельнув хвостом, и с равнодушным видом спряталась в корнях зеленоватой водоросли. Он снова погнался за ней, она снова убежала. Безразличие самки начинало сердить самца. Рассвирепев, он принялся тыкать самку губами. Самка продолжала убегать и постепенно теряла голову от восторга убегания. Наконец, она, млея от страха, но и от страсти, подплыла к красавцу самцу в ожидании соединения.

Под собравшейся на поверхности пеной две рыбки начали, извиваясь, повествовать друг другу о своей любви. Вскоре самец резким движением сложился пополам, голова к хвосту, и сжал самку в своих объятьях. Чарующе вспыхивали белые пятна на брюшках. В упоении самка чуть приоткрыла рот. И вдруг она и он одновременно начали содрогаться, словно сквозь них пропускали ток. В воду изверглись икра и моло́ка.

Однако рыбки не торопились расставаться. Самец распрямился и выпустил самку, но еще какое-то время оба оставались недвижимы. Они лишь слегка перебирали брюшными плавниками, не шевеля ни спинкой, ни хвостом, почти не работая жаберными крышками. Они отдыхали.

В результате спаривания на свет появилось около двадцати икринок, правда, таких крошечных, что их едва удавалось разглядеть. Только чуткий наблюдатель увидел бы, что здесь происходит священная акция продолжения рода, потому что выглядело это просто инстинктивной любовной игрой. Отдохнув несколько секунд, рыбки вернулись к действительности; они стали собирать ротиками разбросанные в воде икринки и прилеплять их к плавающим на поверхности пузырькам пены. Когда с этим было покончено, нарядный самец и маленькая самка снова сошлись и возобновили блаженное содрогание. В особенно страстные моменты они повторяли это полтора десятка раз подряд и все не могли насытиться. Не зная устали, расходясь и тут же снова возвращаясь в объятия друг друга, они сновали между пышно разросшимися водорослями.

Масаё зачарованно всматривалась в сложные движения жемчужных гурами и до отупления перебирала в памяти подробности своего окруженного светскими сплетнями безумного трехлетнего романа с Мориситой. Но воспоминания не пробуждали в ней прежнего трепета. Ее кровь давно перестала кипеть, она напоминала теперь аквариумную воду, в которой всегда двадцать пять градусов по Цельсию.

— Здравствуйте! — Голос горничной оторвал Масаё от воспоминаний.

— A-а, здравствуй.

Горничная скрылась в кухне, и Масаё поднялась. Она была довольно высока, хотя, по теперешним понятиям, особенно не выделялась, и не страдала излишней полнотой ни в плечах, ни в талии, так что со спины казалась значительно моложе своего возраста. Когда Масаё сказала своей приходящей горничной, что она старше ее на двадцать лет, та приняла это за шутку, рассмеялась, да так и не поверила. Вероятно, этой женщине, несчастливой в браке, обремененной постоянными заботами о вечно больном ребенке и нелегкой работой прислуги, вся роскошная жизнь Масаё представлялась чем-то необъяснимым.