— Воровство у них в крови, — шептались люди. — Истребить их надо всех до единого, а то ведь не уснешь.

В семье Дождя было двенадцать душ.

В тот день никто не работал, — не могли сразу успокоиться.

В доме О-Рин тоже было невесело. Тацухэй лежал, вытянув ноги и обхватив голову руками. «Как протянем эту зиму?» — думал он. Беда Дождя нависла и над его домом. Теперь он понял это особенно ясно. Запасов мало, а воровать он не привык. У Дождя двенадцать душ, в его доме восемь, но крепких едоков больше, чем у Дождя, так что трудности одни и те же.

О-Рин сидела рядом с Тацухэем. Ее тоже тревожила предстоящая зима. Так было каждый год, но в этом году семья увеличилась, дети выросли, и перезимовать будет тяжелее, чем раньше. Особенно ее удивляла Мацу.

«Да ее просто выгнали из родного дома за то, что жрет много, вот она и явилась к Кэсакити», — догадалась О-Рин. Мацу, похоже, и не заботилась о том, есть в доме еда или нет. Однажды она варила бобы и, уплетая их, сказала:

— Говорят, чем больше съешь бобов, пока варишь, тем больше получится.

О-Рин и Тама ошалело поглядели на нее. Мацу бухнула в котел воды.

Тогда Тацухэй недовольно сказал:

— Мацу-ян! А если не есть бобы, их и вовсе не будет?

— Как? — удивилась спокойно Мацу. Она ничего не поняла.

— Кэсакити! Дай-ка ей оплеуху, — велел Тацухэй.

Тогда Мацу перестала есть бобы.

Тацухэй и О-Рин думали о зиме. Тама тоже думала. «У нас в доме нет никакого порядка с едой. Надо будет распределить по дням», — решила она.

— Сегодня я большое дело сделал, — гордо сказал Кэсакити.

И вправду он потрудился на славу. Прибежал самым первым из их семьи к месту происшествия, обыскивал дом вора и получил много картошки.

Мацу сидела, наклонившись вперед и выпятив огромный живот, — будто лягушка. Сегодня она тоже была серьезной.

Тама, вспомнив, что ей надо молоть бобы, пошла в сарай, принесла каменную ступку и стала шумно перетирать бобы. Коричневая мука посыпалась вокруг ступки. Глядя на нее, Кэсакити запел:

Хочешь есть бобы украдкой,

Намочи водой.

У отца глаза не видят —

Он слепой.

Сырые бобы обычно жарят, и они трещат на сковороде. Слепой родитель может тогда догадаться, что дети едят бобы. Если же бобы сначала замочить, они размякнут и не будут трещать. Тогда можно незаметно от отца набить ими живот. Молодые ощущают голод острее, чем старики. Пели не только о слепом отце, а вообще о стариках, — дескать, глаза у стариков видят плохо, не заметят, как молодые украдкой от них едят бобы.

— Ну и дела! — В дом вошел старший сын Деньги. Сын Деньги все еще не мог успокоиться. — Ты погляди: картошка-то одна мелочь.

Картошка явно была выкопана из земли до срока.

— А я-то думаю, что это я так мало нарыл! Оказывается, он ее выкопал. Стало быть, мне просто вернули мою картошку, да и то не всю.

Тацухэй тоже так думал. Каждый считал, что с его поля украдено больше, чем он получил.

— С этими злодеями надо кончать. Ночью они снова обчистят нас. Что-то нужно делать, а то спать спокойно не сможем. Уничтожить всю их семейку — и дело с концом.

— Легко сказать! Их ведь двенадцать, — сказал Тацухэй.

— Ну и что! Вырыть яму побольше, да и закопать всех, — пошутил Кэсакити.

Тама бросила молоть бобы и сказала тоже в шутку:

— Да где их зароешь, такую кучу?

— Тут не до смеха! Никто в деревне не работает. Все думают, что делать, — сказал раздраженно сын Деньги и вышел из дома. На дворе закаркали вороны.

— Ну вот! О чем говорите! Сразу вороны закаркали. Как бы покойник ночью не объявился, — забеспокоилась О-Рин и вышла во двор следом за сыном Деньги.

В горах, за домами, было деревенское кладбище. В их голодной деревне умирали не только старики, но и молодые. Во время похорон на кладбище ставили поднос с едой. Еду тут же расхватывали вороны. Поэтому и говорили, что вороны радуются покойникам. Громко каркают, предчувствуя похороны.

Когда сын Деньги ушел, никто не проронил ни слова. Подумали: а не исчезнет ли кто-нибудь из дома Дождя сегодня ночью, ведь в деревне витал дух убийства. Все невольно съежились. Было слышно только, как Тама шумно мелет бобы.

— А что, мать, не пойти ли тебе на гору в Новом году? — спросил вдруг Тацухэй, лежа на циновке.

О-Рин облегченно вздохнула: наконец-то Тацухэй решился вымолвить эти слова. И сразу же откликнулась!

— Ну что ж! Моя мать из той деревни ушла на гору, свекровь ушла. Теперь моя очередь.

— Не надо, — сказала Тама, перестав молоть бобы. — Родится мышонок, я пойду и выброшу его в пропасть. Тогда про тебя не станут петь песню, как про бабушку Гин-ян.

— Вот еще! Я сам вышвырну. Подумаешь! — сказал Кэсакити. Он хотел показать, что ему ничего не стоит выбросить ребенка. — Я же говорил тебе, что выкину, — напомнил он Мацу.

— Прошу тебя, — сказала Мацу.

Все сразу же взглянули на ее большой живот.

Шорох протираемых в ступке бобов прозвучал как отдаленный раскат грома. Все опять умолкли. Кэсакити громко затянул песню. Он сидел, скрестив ноги, завернув сзади подол кимоно и засучив узкие рукава до плеч, и пел во все горло:

Взгляни, отец,

Деревья засохли.

Садись мне на спину —

Пора идти.

Кэсакити уже хорошо научился петь деревенские песни. О-Рин даже полагала, что он поет замечательно, но в этой песне он переврал слова. Ей стало жаль, что Кэсакити испортил старинную песню.

— Кэса! Такой песни нет, — сказала она. — «Горы пылают, деревья засохли», — вот как надо петь.

— Да это Деньга так поет.

— Дурак он! Когда-то, давно-давно, горели горы, и все ходили смотреть на пожар. Так ведь, Тацухэй? — О-Рин искоса взглянула на сына. Он лежал на спине, прикрыв лицо тряпкой.

Ей стало вдруг жалко его. И зима предстоит трудная, и на гору с ней идти не сладко. Много, видно, пережил, прежде чем решился сказать сегодня: «А что, мать, не пойти ли тебе на гору на Новый год?»

О-Рин подползла к Тацухэю и потихоньку сдернула с него тряпку. Глаза Тацухэя блестели. Она отпрянула и отодвинулась от него. «Глаза блестят! Не от слез ли? Ну что мне с ним делать? Такой слабодушный! — подумала она. — А ну гляди на меня хорошенько, пока я жива!» — произнесла она про себя и скосила пристальный глаз на сына.

Тама, оставив ступку, выскочила за дверь — пошла на реку сполоснуть лицо. Она уже второй раз за вечер вылетала из дома на реку.

«И эта, никак, плачет? Ну что за люди! Такие все слабые. Тацухэй мог бы и потверже быть. Одни слабаки в доме собрались», — подумала О-Рин.

Кэсакити снова затянул:

Горы пылают.

Деревья засохли.

Садись мне на спину —

Пора идти.

Теперь он спел правильно. И мотив вывел как надо. То место, где говорилось о засохших деревьях, исполняли как песню паломников. Он спел его безупречно, будто плакал.

Когда он произнес последние слова, О-Рин подхватила:

— Ёйсё! Молодец! Хорошо спел.

Три дня спустя, поздно ночью, у их дома раздался топот ног — в горы прошла вереница людей. На другой день вся деревня знала, что семья Дождя исчезла.

«Больше о них говорить не будем», — порешили все, и толки сразу же прекратились.

В декабре наступили холода. Нагрянули они в середине месяца — по лунному календарю.

«Белые мошки летят!» — закричали дети, и О-Рин сказала уверенно: «Когда я уйду на гору, обязательно пойдет снег». В деревне говорили, будто белые мошки кружатся обычно перед тем, как выпасть снегу.