Покрытый песком двор сплошь порос вьюнком. Густо, почти загораживая черный ход в дом, разросся приморский горох. Лопались черные семена.

Одну из собак покусали собаки на улице, вокруг раны началась мокнущая экзема, заразилась другая собака. Ясу поместила больных собак подальше от посторонних глаз, у черного хода. В свободные минуты она смазывала больные места лекарством. Собаки корчились, вырывались из рук.

— Ничего не получится, госпожа. У меня времени нет, да и смотреть тяжело… что, если их в больницу отправить?

Ясу покачала головой.

— Но ведь я здесь последний месяц. Что вы будете делать потом?

— Право не знаю…

— Сейчас, когда неизвестно, как все у вас сложится, они просто обуза. Нет уж, с собаками вам придется расстаться.

— Пожалуй, что так. Одну возьмут в рыбную лавку, другую отдам мальчику с лодочной станции. Они как будто согласились… Но прежде всего собак надо вылечить. А не выздоровеют, пусть здесь умирают.

Повариха ничего не ответила.

— Как теперь рано садится солнце. Недавно в это время было еще совсем светло.

Даже шторы на окнах колышутся не так, как при летнем ветре. Служащая фирмы, женщина с добрым полным лицом, была этим летом последней гостьей в доме. В конце недели, когда появились признаки надвигающегося тайфуна и на улицу мало кто выходил, она пришла с какой-то женщиной.

— В такие дни мы свободны, так что взяла с собой тетушку… — первой заговорила служащая фирмы. — Морем пахнет. И двор песчаный…

Ясу, словно только и ждала этих слов, невольно спросила:

— Вы, кажется, живете в Цукуда?

— Да, давно уже… Одно время там все пришло в такое запустение, что даже дома продавать стали…

— Я на днях туда ездила. Тихое, приятное местечко.

— Да, там все знают друг друга, по-доброму друг к другу относятся…

— Хочу снять там жилье… Не знаете, сдаст кто-нибудь?

— Вы?.. — удивилась служащая фирмы.

— Здесь трудно найти подходящую работу. Да и вообще Токио удобнее… К тому же кто знает, что будет осенью с этим домом.

— Я живу с сыном и дочерью. Дочь скоро замуж выходит, так что, как ни говори, скучно мне будет.

— Может быть, вы сдадите… — Ясу отчаянно цеплялась за эту возможность. Если ей суждено, то именно сейчас…

— Хорошо, только мне надо еще посоветоваться… Вначале я вам сдам маленькую комнату. А когда дочь переедет, займете девятиметровую.

— Пожалуйста, возьмите меня к себе, очень прошу вас… В чужом месте я буду чувствовать себя совершенно беспомощной…

— Разве не судьба, что мы встретились и заговорили об этом?

Ясу подробно рассказала о себе. Она умеет шить обычные вещи. Может наняться и на поденную работу. А вообще ей хотелось бы выучиться какому-нибудь рукоделию. И самое подходящее место для этого Цукудадзима. Она непременно обратится с просьбой в магазины на Нихонбаси, о которых рассказывал Тоба. Пути назад у Ясу нет. Она должна во что бы то ни стало идти вперед, иначе попадет в тупик. Ей не на кого надеяться, кроме самой себя. И путеводной нитью ей послужат добрые советы Тобы. Ясу ощущала необычайный прилив сил.

После ухода женщин Ясу вышла в душный сад. Там ковыляла больная собака. Может быть, она скоро умрет и не придется никому ее отдавать? Даже не взглянув на Ясу, собака скрылась в темноте.

Что теперь осталось у Ясу? То, о чем она до сих пор пеклась, постепенно разваливается. И одно не нужно, и другое ни к чему. Ясу отчетливо видела, как безвозвратно уходит в прошлое ее прежняя жизнь.

Крупными каплями стал накрапывать дождь.

1973

КЁКО ХАЯСИ

ДВА НАДГРОБИЯ

_{Перевод Е. Рединой}

Нежно-желтые гроздья акации покачиваются на летнем ветерке. Они густые, словно гроздья глициний, и легкие, как бабочки. Под деревом сидит Вакако. Волосы у нее распущены. Рядом маленькая девочка. В розовом платье. Ручки раскинуты, девочка мертва.

— Ну прямо куколка! Такая миленькая!

Вокруг рта роятся муравьи, в глазах копошатся черви. Щеки у малышки еще розовые, она улыбается, словно ее щекочут. Кожа шелушится, если потрогать ее пальцем.

Там, куда просачивается жир из разлагающегося тельца, земля чернеет и отдает блеском. Вдыхая испарения младенца, пышут прелестью гроздья акации. Дует ветерок. Шевелит тонкие волосы младенца. День ото дня тает младенец, источая аромат, уходит в землю, вливая силу в тяжелые гроздья белой акации.

Часто видит Цунэ этот сон. Ей нравится пухленькая Вакако. Нравится личико мертвого ребенка — точная копия Вакако.

На окраине города есть небольшая гора. Северный склон горы срезала взрывная волна, образовалась впадина. Южный склон, обращенный к месту взрыва, в неровных темных полосах. Так он обуглился в тот день под вспышками радиоактивных лучей.

Солнце обходит гору, и во впадине сгущается тень, и впадина тихо стонет на ветру. В августе, когда сбросили атомную бомбу, на северном склоне погибли десятки школьниц.

От них остались только кости, рассыпчатые, как сахарная вата. Поднявшийся в тот день ветер подхватил кости, и они с сухим шелестом соскользнули со склона. Легли во впадине маленькой горкой.

Месяц спустя там поставили надгробие из некрашеного дерева. Оно предназначалось Ёко, умершей в четырнадцать лет. Потом его окружило множество других. Это были памятники школьницам, которые, по слухам, находились на горе во время взрыва. Десятки надгробий теснились в маленькой впадине. И каждое, кренясь на сильном ветру, стонало на свой лад.

Среди них было и надгробие Вакако.

Вакако вернулась в родную деревню утром, через четыре дня после того, как на город N. сбросили атомную бомбу.

— Ва-ка-ко, ты? — по слогам произнесла мать, не выпуская из рук мандариновую ветвь. Пошатываясь, с бесстрастным лицом, Вакако появилась среди сверкающей зелени мандариновых деревьев, которыми была сплошь усажена гора, поднимавшаяся прямо от бухты. Из мандариновых зарослей выглянуло несколько лиц. Жители деревни. Равнодушно скользнув взглядом по загорелым скуластым лицам мужчин, Вакако отыскала глазами мать в ближайших зарослях, откуда раздался ее голос.

— О-Цунэ-сан, да скорее же, скорее! Это и впрямь Вака-сан, — подталкивала в спину Цунэ самая глубокая в деревне старушка.

Деревня, где жила Вакако, была в пяти ри от города N. Маленькая деревня за высокими горами, у небольшой бухты залива О.

Было в ней около семидесяти дворов и четыреста пятьдесят жителей, ни клочка ровной земли и горы, сплошь поросшие мандариновыми деревьями. Отец Вакако был старостой в этой деревне. Слухи о том, что город N. разрушен, жители погибли, и уцелел лишь котенок, донеслись сюда вечером того дня, когда сбросили атомную бомбу.

В тот вечер Цунэ сказала мужу, который, туго закрутив черные гетры, собрался в город на поиски Вакако:

— Хоть кости собери. Худенькой она была, как увидишь тонкие косточки, значит, ее.

Она протянула мужу фиолетовый шелкового крепа платок. Вести приходили только неутешительные: людный город N., в котором справляли один из самых больших в Японии храмовых праздников, невиданной доселе бомбой превращен в мертвый город.

Никто и не ожидал, что Вакако уцелеет. В тот день Цунэ была в саду — давала мужчинам наставления, как ухаживать за мандаринами, и она своими глазами видела гигантский огненный столп, напоминавший смерч. В пламени этого столпа, взметнувшегося высоко в небо, такая тоненькая, как Вакако, девочка, наверно, сгорела быстрее мотылька.

Цунэ свыклась с мыслью, что дочери уже нет в живых.

И вот Вакако без единой царапины стоит перед ней. Цунэ, глядя на девочку, все еще не могла поверить, что перед ней и впрямь Вакако.

По мандариновым садам разносится весть о благополучном возвращении Вакако.

— Неужели Вака-сан вернулась? — кричат мужчины.