На головы заправилам касты словно ушат холодной воды выплеснули: глава панчаята, секретарь и секутор сидят будто пришибленные, и слова от них не добьешься. А члены панчаята от стыда не знают, куда глаза девать.

— Не простая это штука. Закапризничает — не сразу справишься, — громким шепотом протягивает кто-то с издевкой.

Запыхавшись, подбегает подросток.

— На улице раджпутов все со смеху покатываются, — еле переводя дыханье, сообщает он. — «Пусть, — говорят, — все ваши возьмут себя за уши да раз пять присядут перед фонарем — сразу же загорится!»

У членов панчаята от страха совсем сердце уходит в пятки: «И почему б не посмеяться, если есть над чем?»

Какой-то старик приносит еще одну новость: лавочник Рудаль Сах дал совет обращаться с фонарем еще осторожнее!..

На языке у Мунри — это дочка тетушки Гульри — так и вертится одна фраза, да как ее выскажешь в таком собрании? Ей-то давно известно, кто может наладить фонарь. Это их сосед — Годхан. Только есть тут одна заковычка: панчаят запретил всем членам касты общаться с ним. Дело в том, что мать Мунри обратилась в панчаят с жалобой на соседа — дескать, завидев ее дочь, Годхан тотчас же запевает песенку из какого-то нового фильма:

Я полюбил тебя

И потерял покой!

Глава панчаята тотчас же отправляет к Годхану секутора. Секутор скоро возвращается и докладывает:

— Годхан отказывается идти. «Что это, — говорит, — им взбрело? А если, — говорит, — что-нибудь сломается, опять, — говорит, — мне платить штраф?»

Секутор вот-вот расплачется.

— Уговорите как-нибудь Годхана! Откажется — завтра никому проходу на деревне не будет!

— Дайте-ка я попробую уговорить его! — доносится голос тетушки Гульри.

Старуха встает и степенно направляется к хижине Годхана. Через несколько минут она возвращается в сопровождении Годхана. У всех вырывается вздох облегчения. Среди всеобщего почтительного молчания Годхан принимается колдовать над фонарем. Жена главы панчаята прогоняет кошку, вертевшуюся около блюд со снедью. Запевала расправляет перья опахала.

— А спирт есть? — спокойно спрашивает Годхан. — Без спирта не загорится.

Вот так штука! Еще этого не хватало! Все собравшиеся с явным осуждением смотрят на членов панчаята. В обращенных на них взглядах можно прочесть: «Эх, вы! Без головы беретесь за дело!» Члены панчаята в отчаянии. Но Годхан из любого положения найдет выход! Обойдется без спирта… Надо только несколько капель кокосового масла. Мунри срывается с места и через минуту приносит склянку с маслом. Годхан начинает осторожно покачивать фонарь.

На маслянистой, будто шелк, поблескивающей чашечке фонаря затеплился робкий огонек. Сосредоточенно ковыряя иглою, Годхан прочищает горелку, изредка что-то сдувая. Через некоторое время горелка издает ровное шипение, а под стеклянным колпаком фонаря, разгораясь, трепещет слепящее пламя. У собравшихся будто камень с сердца свалился. Ай да Годхан, ай да молодчина! Золотые руки!..

Когда же наконец фонарь ярко осветил улицу, певцы дружно грянули благодарственный гимн. Все зашевелились, радостно заулыбались, за несколько минут Годхан завоевал сердца односельчан. Мунри исподлобья робко смотрит на Годхана. Взгляды их встречаются, и, кажется, между ними происходит короткий разговор: «Извини ради всевышнего!» — «Моей вины в этом нет!»

Глава панчаята подзывает Годхана.

— Ты спас честь всей касты, — растроганно произносит он, — и за это тебе огромное спасибо… Ты ни в чем не виноват. Панчаят отменил решение. Пой себе на здоровье свои песни.

— Уж сегодня-то ты будешь ужинать у меня, Годхан! — подхватывает тетушка Гульри.

Годхан еще раз молча взглядывает на Мунри. Девушка стыдливо опускает глаза.

Закончив гимн, певцы хором выкрикивают здравицу:

— Слава всевышнему! Слава!..

Залитые ярким светом, матово поблескивают листья на соседнем дереве, словно тихо радуясь вместе с людьми.

Перевод В. Чернышева

Шивапрасад Синх

Заклинатель змей*

За околицей близ гумна, что стоит у развесистой смоковницы, раскинуло свои палатки племя натов^[22]. Скоро неподалеку от навесов из старых циновок заполыхали жаром сложенные прямо на земле низенькие печи, и густые клубы дыма потянулись в сторону деревни.

Усевшись у печей, женщины ведут оживленную беседу, потряхивая большими резной работы натхами. Под дымным пологом, будто под шатром, на кровати с веревочной сеткой, застеленной тряпьем, важно восседает Баккас — вождь племени.

Перед Баккасом стоит плетеная клетка с большим зеленым попугаем, которого глава племени обычно угощает хлебными крошками и на досуге учит говорить. Щелкая по прутьям своим крючковатым клювом, попугай скрипит что-то невнятное, потом прыгает вниз, подбирает с полу сухой комочек хлеба и, часто моргая, пытается его проглотить.

Поодаль, прямо на траве, свободно раскинув руки, лежит юноша, устремив свои задумчивые черные глаза в клубящееся тучами небо и не замечая, как чья-то курица, кося любопытным глазом, пытается просунуть голову в стоящую у его изголовья большую корзину. Корзина наполнена наглухо закрытыми круглыми плетенками, в которых шевелятся змеи — серые, черные, желто-коричневые. Возле корзины лежит дудка с круглым, сделанным из небольшой полой тыквы резонатором. В отверстиях дудки посвистывает ветер.

От деревни в сторону лагеря натов неторопливо движутся двое: местный тхакур и брахман Парасоттам Пандэ. Прослышав о появлении натов, они пришли проверить, с чем пожаловали незваные гости.

— На этот раз ты, кажется, один заявился, Баккас?

Завидев гостей, Баккас не спеша поднимается с кровати и низко кланяется.

— Один, хузур, один… Молодежь из подчинения выходит. Кто теперь стариков слушает, отцы вы наши! Вот так каждый сам по себе и странствует.

Выговаривая все это заученной скороговоркой, Баккас не отрывает глаз от тхакура. Взгляд его мог бы показаться открытым и мягким, если бы не мрачный огонек, тлевший где-то в глубине.

— А это кто? — кивком показав на лежавшего поодаль молодого ната, спрашивает тхакур. Юноша даже не шевелится, продолжая лежать в прежней позе, будто ему нет никакого дела ни до Баккаса, ни до тхакура с брахманом.

— Это сын Наби, хузур, — объясняет Баккас. — Все скорбит бедняга. Прошлый год вот тут, в вашей деревне, хозяйка у него померла. Может, помните, хузур? Вечером пошла к речке набрать воды, да так, бедняжка, и не вернулась. Утром только мертвое тело нашли. И что с ней могло случиться, ума не приложу!

У Баккаса хищно раздуваются ноздри, а глаза мечут черные молнии. Однако, огромным усилием воли сдержав себя, он прежним ровным голосом продолжает:

— От такого удара, хузур, совсем рассудок потерял парень. Как помешанный стал. Целый год уж пыль глотаем по дорогам, и где только за это время ни побывали, а от него никакого проку. Ремесло забросил. Змей, вишь, развел. Знай возится с ними. Сколько уж раз говорил ему: «Брось ты эту затею. Опасное дело!» Так куда там, — и ухом не ведет. Видать, не дает ему покоя душа усопшей. Хоть бы знать, когда отвяжется она от парня!

Баккас, как видно, вкладывает в свои слова какой-то особый, зловещий смысл, и тхакур не выдерживает.

— Кончай зубы заговаривать! — злобно кричит он. — А ему скажи, пусть убирается откуда пришел! Дело не шуточное! Тут деревня, кругом люди, а у него — даже подумать страшно — змеи! Случись что, кто отвечать будет?

Баккас криво усмехается.

— Да что вы, хузур! Змей испугались! А где у них зубы? Да и яду-то, откуда ему быть, если их почти не кормят?! Нечем и жалить, хузур, вот тут какое дело! — и Баккас смеется каким-то дребезжащим нервным смешком.

— Помолчи, ты! — рявкает тхакур. — Я не намерен слушать всякие дурацкие бредни! Сказано вам — убирайтесь! Да поскорей! Нынче же! Мы не можем терпеть соседство тех, кто добывает свой хлеб грехом! Воровства да разбоя и без вас хватает!