Неужто что-то еще должно случиться с этой столько раз откладывавшейся премьерой?
- Не все в порядке, - задумчиво протянул Дрейтон. - Надо было Уилли оставить рукопись в том ящике стола, где она спокойно лежала уже не менее трех лет.
- Но почему?.. - не унимался молодой человек, совсем забыв о сдержанности хорошо воспитанного провинциального дворянина из прославленного рода.
- Разве вы не видите? - прошипел темпераментный Джонсон. - Филипп будет в ярости! Перебьет все вазы в Эскориале! Сначала дерзкая выходка Дрейка, поражение в Кадисе и наша помощь Нидерландам против Альбы - а теперь еще такой вызов со сцены! Такая демонстрация с помощью искусства! Такая пощечина испанской морали и этикету! Такая провокация против Папы Римского! И еще перед официальной публикой, приглашенной согласно протоколу! Думаете, они это проглотят? Возникнет острый международный конфликт! А что вы думаете об этом клановом споре... разве его примут за намек на свои дела только Эффингемы и Уайлдширы?! Назовите мне хоть два старых английских рода, которые не грызлись бы с незапамятных времен! Никогда они этого Уильяму не простят! Он погряз в этом по уши! Я готов проглотить свою орденскую ленту, если он еще хоть раз в жизни увидит на сцене какую-нибудь свою пьесу.
- Хуже всего то, - приглушенным голосом заговорил Дрейтон, - что Кемп в роли Париса дьявольски точно копирует Роберта Деверё, графа Эссекса, который недавно снова впал у королевы в немилость и был послан наместником куда-то в Ирландию. Эти актеришки рады влезть в чужую шкуру! В конце концов только глупец не поймет, что Уилли одарил Джульетту всеми чарами Марии Стюарт в ее лучшие годы, когда она была в расцвете молодости, необузданных страстей и великолепного безрассудства! Запретное замужество! Убийство за убийством! Бегство, изгнание, поразительная смерть! Вам это ничего не говорит? И как раз теперь, когда Уилли дописал такую замечательную пьесу, как "Укрощение строптивой". Какое несчастье!
- Увы, - загробным голосом подытожил Джонсон, которого друзья звали Бен, во всем виновата клановая ненависть, которая в конце концов приносит смерть прелестной молодой женщине, - заметьте, Ромео, увидев Джульетту, тут же забывает Розалинду; чья это черта? Марии Стюарт! А совершенно очевидный намек на вековую вражду между ирландскими, шотландскими и французскими католиками, олицетворяемыми Марией, и Тюдорами, сторонниками англиканской церкви!
- О Боже, - прошептал сэр Кристофер, - вы серьезно так думаете?
- Я совсем так не думаю, - гневно отрезал Джонсон, - я только опасаюсь, что именно так, упаси Боже, может кто-нибудь подумать... и тогда будет плохо!
Тут-то ничего не подозревающий Рэндольф Камберленд и спросил:
- Мария Стюарт? Простите, это кто?..
На сцене уже запустили смертоносный (или якобы смертоносный) яд, ложные известия, ставшие затем истинными, встречу с мнимой, а в конечном итоге с подлинной смертью; над мертвыми телами прекрасных влюбленных примиряются кланы в несколько искусственном, неправдоподобном хеппи-энде, которому никто в зрительном зале не верит; этот счастливый конец наверняка придуман литературным отделом театра вместе с дирекцией, но все в молчаливом согласии принимают его как неизбежную дань и стремление спастись от капризов и прихотей Елизаветы и тупого педантизма величайшего критика всех времен Фрэнсиса Гардинера, имя которого с почтением будут шепотом произносить школяры во всей Европе, когда уже никто на свете не будет знать, кто такие были Шекспир или Джонсон.
Но сэр Кристофер был не в состоянии сосредоточиться на великолепном действе, заставлявшем ронять слезы, бледнеть и замирать всех мужчин в зрительном зале. В ушах непрерывно звучал мучивший его вопрос молодого человека. Он видел перед собой лица обоих литераторов и взгляд, которым они обменялись. В этом взгляде было немое удивление, чуть ли не ужас, заразительно подействовавший и на него.
Вскоре его совсем перестали волновать судьбы героев шекспировской пьесы, ведь таких поделок были сотни до нее и будут тысячи после; в конце концов, что зависит от нескольких страничек исписанной бумаги и двух дюжин эфемерных злободневных намеков, которые сегодня прозвучат со сцены, а завтра уже никого не будут интересовать (пьеса и так не проживет долго, дни ее, можно сказать, сочтены, ведь в зимний "Блекфрир-тиэтр" не перенесешь самую удачную сцену с балконом, а осень уже в разгаре); но вопрос юноши волновал лорда Кимберли по иной причине.
В то время как Рэндольф, захваченный эффектной сценой в склепе, не отрывал глаз от сцены, его дядя предавался раздумьям: "Боже мой, неужели возможно, чтобы вещи, события и, главное, люди были так недолговечны? Чтобы образованный и воспитанный по всем многовековым правилам молодой человек уже через десять или одиннадцать лет после смерти такой женщины, какой была Мария Стюарт, не знал даже ее имени?.. Чтобы достаточно было словечка королевы Елизаветы или ее министра Сесила, чтобы королева трех стран, ослепительная женщина, любовница, способная кого угодно свести с ума, будто бы никогда и не появлялась на свет из лона столь же прелестной и нежной Марии де Гиз в славном Линлитгоу?.. Неужели и я вот так же уйду в никуда? - мелькнуло в голове сэра Кристофера, и вдруг он ощутил, как между его лопатками стекает ручеек пота, хотя воздух под светлым небом над сценой был довольно прохладным. - Неужели не останется и следа от моих деяний на море и на суше, на службе у обеих королев и у единого всемогущего Бога, от деяний, отмеченных признанием и почестями и слывущих образцом для подражания будущих поколений?.."
Конец представления (это был бурный, поразительный успех для такой злопыхательской, неприкрыто тенденциозной, никого не щадящей и не слишком выбирающей выражения пьесы) лорд Кристофер пережил будто во сне. Он лишь смутно помнил, что еще успел познакомить милого племянника с несколькими популярными представителями богемы, в том числе - с художником Натаниелом Диксоном, который недавно не без успеха выставлялся в Норберт-холле, помнил, что с кем-то горячо соглашался, полностью присоединяясь к критике реставратора часовни Генриха VII в кафедральном соборе Вестминстерского аббатства (какой-то сумасшедший или фанатик в приступе безумия, явно по подсказке Рима, повредил ее стены молотком), что пожимал руки нескольким дипломатам и молодому Фрэнсису Бэкону, который, как выяснилось, пришел на спектакль лишь после третьего действия ("всегда легко представить себе, что этому предшествовало, ведь тут как в жизни - все зависит исключительно от конца"), и что, садясь перед театром "Глобус" в дрожки, сказал Рэндольфу:
