Поэты и летописцы – Р. Мандельштам, К. Кузьминский, О. Григорьев, В. Кривулин, музыканты – Б. Гребенщиков, В. Агафонов, А. Ардановский, художники – В. Шагин, А. Арефьев, Р. Васми, И. Иванов, О. Сидлин, Е. Рухин, А. Окунь, Ш. Шварц, Г. Богомолов, Ю. Петроченков, А. Васильев, В. Герасименко. Эти знаковые и абсолютно разные в своем творчестве фигуры и составляли фундамент ленинградского «нонконформизма». Они и в XXI в. не утратили художественного обаяния.

Те, кто остался в живых, встретились через тридцать лет. Никакой ностальгии по старым временам не было, ибо время того не заслуживает. Ностальгия была лишь по друзьям и атмосфере их бурных или тихих сборищ. Прекрасные живописцы А. Манусов и А. Раппопорт, как и многие ушедшие из жизни, были представлены картинами тех далеких лет.

Семнадцать художников, приехавших из разных стран, были растеряны, им с трудом верилось, что отмечают их прошлое и приветствуют их настоящее. (Принцип акции – экспонировать ранние произведения и последние работы.)

Они приехали в иную реальность, в город Санкт-Петербург, которому, как и всей стране, не свойственно покаяние. Диалога с властью не состоялось – и, к счастью, в этом уже нет необходимости.

Они часами бродили по городу, который их воспитал, притягивал и отталкивал. Местом притяжения и олицетворением их молодости в царско-дворцовом Петербурге стал Эрмитаж.

Я не уверена, что сам город отличается толерантностью – безмолвие строений, скорее, отражает безразличие. В их судьбе гранитные набережные сковывали не только Неву. Зато в их летописи «течет портвейн в канале Грибоедова».

Художники разной степени одаренности, неожиданно ставшие знаменитыми, явили миру ленинградский «нонконформизм». О таком пронзительном и шумном подпольном синтезе музыки, поэзии, живописи в те годы знали только их единомышленники. Но их было много. «Сайгон» стал их резиденцией и полностью выполнил свою роль места духовного сплочения мятежных, бедствующих людей. Здесь, в сочиненном ими мире, провозглашались свои лозунги и говорили на своем языке.

Если поколение Блока как пароль произносило «Тень несозданных созданий…», то в шестидесятые-семидесятые годы тень созданных созданий была огромной, запретной и бесконечно привлекательной.

Они явили мир другого искусства и другого образа жизни, далекого от циничных и «зловеще-оптимистичных» по сути идеалов «социалистического реализма». Ажиотаж, часовые очереди, логичные для тех десятилетий запретные акции, – все это в их биографии сыграло свою роль. Молодые люди мгновенно стали известны на Западе, они полюбили себя («Я – человек, до неприличия, страдаю манией величия», – так заканчивалось стихотворение В. Нестеровского). Они избрали опасную для жизни форму игры. И этот перформанс 1974–1975 гг. по своей непредсказуемости остался непревзойденным.

Придуманный ими «орден нищенствующих живописцев» был ироничным включением себя в культуру средневековья. С упорством верующего они «расписывали свой собственный саркофаг», как саркастично отметил Рихард Васми.

Светящиеся изнутри лица «газаневщины» навсегда запечатлены на черно-белых фотографиях Г. Приходько, ставших еще одним петербургским документом того времени.

Факт биографии и факт искусства – не одно и то же. В истории искусства биография важна как отражение неких культурно-исторических пластов в самих произведениях. Ценят за осуществленное – несмотря на то что тебе постоянно портили кровь, нервы, и струны души натягивались до последнего предела, за которым могла возникнуть лишь темнота. Кто смог, тот и уехал. Личные трагедии людей, вынужденных уехать, были связаны с жутким, чисто ленинградским антисемитизмом. Расставание с друзьями стало еще одной постоянно действующей акцией вплоть до 1985 г.

В этой акции мне было вновь интересно и важно увидеть произведения, которые обрели новое звучание. Имена тогда еще совсем молодых – А. Белкина и Е. Фигуриной, Ю. Петроченкова, А. Басина, В. Духовлинова – стали известны в России и далеко за ее пределами. Живопись В. Шагина, Г. Зубкова, А. Геннадьева, И. Тюльпанова, Е. Абезгауза, Г. Устюгова, В. Гаврильчика, Ю. Жарких, С. Ковальского принадлежит петербургскому искусству. А концептуальное искусство Ю. Календарёва способно наполняться потрясающей музыкой…

Без нонконформизма современная петербургская культура вряд ли имела бы такую многогранность. Звучат закаленные тем временем стихи Т. Буковской, востребована проза Д. Дара. Представителям газаневской культуры было чему сопротивляться и, развивая традиции русского авангарда, они смогли победить себя и время.

Т. С. Юрьева

Октябрьский переворот 1917 г. мгновенно остановил процесс демократической реорганизации российской высшей школы, запущенный в краткий период деятельности Временного правительства. Новая власть была по-разному встречена учащимися и профессорско-преподавательской корпорацией высшей школы. Столичное студенчество, растратившее свой протестный пыл в конфликтах с профессурой и Временным правительством, отреагировало анемично, хотя и не испытывало к большевикам социально-политических симпатий. Провинциальное на территориях, захваченных разгоравшейся Гражданской войной, в целом поддерживало противников Советов[1]. Осознавая политическую ненадежность «старого» студенчества, Советская власть задумала срочным порядком пролетаризировать высшую школу. Декретом СНК РСФСР от 2 августа 1918 г. «О правилах приема в высшие учебные заведения» было постановлено, что каждое лицо с 16 лет, независимо от уровня образования, могло стать слушателем любого университета и института[2]. Постановлением СНК РСФСР от 6 августа 1918 г. Наркомпросу предписывалось обеспечить преимущественный прием в высшие учебные заведения представителей пролетариата и беднейшего крестьянства[3].

В результате этих правительственных решений высшую школу заполнили абитуриенты без среднего образования. Но столь же быстро эта волна и схлынула. Профессор Московского университета М. М. Новиков вспоминал о создавшейся коллизии: «В первое время аудитории переполнились полуграмотными рабочими, которые вскоре, однако, поняли, что “грызть гранит науки” не такая простая вещь, как об этом думали политические руководители. Что касается различного рода практических занятий в семинариях и лабораториях, играющих в современной постановке высшего образования часто доминирующую роль, то к ним неподготовленная публика и вообще не могла быть допущена. В результате состав студенчества вновь снизился почти до первоначального уровня»[4].

Пришлось Наркомпросу искать иной путь «осовечивания» состава учащихся высшей школы. И он был найден в виде так называемых рабочих факультетов (рабфаков) в структуре высших учебных заведений для ускоренной подготовки рабоче-крестьянской молодежи к освоению высшеобразовательной учебной программы под руководством профессоров и преподавателей (при их, кстати, благожелательном отношении к данному проекту)[5][6]. Осознав, что на формирование контингента «красного студенчества» потребуется время, Советское правительство вынуждено было черпать остро необходимые кадры высшей квалификации из наличного состава студенчества «буржуазного». По подсчету Е. Э. Платовой, за годы Гражданской войны было издано 30 декретов о срочной мобилизации старшекурсников инженерных и медицинских высших учебных заведений в Красную армию, а также о безотлагательном возобновлении занятий студентов прочих курсов[7]. Высшая медицинская школа была милитаризована переведением ее в подчинение главкома вооруженных сил РСФСР. В ряд первоочередных была поставлена задача обязать студентов-медиков обоего пола продолжить учебные занятия в порядке неотложной трудовой повинности под угрозой судебной ответственности. Учащиеся переводились на полное государственное обеспечение по нормам курсантов военно-учебных заведений[8].