– А мне их бронемашины больше нравятся, – отозвался Михеев. – Вот бы порулить такой! Непременно упрошу майора, чтобы позволил…
– Букреева, что ль? – осведомился Шестобросов. – Не, этот не даст. Отчетливый служака!
– Не его, другого, Митина. Я с ним, пока сюда ехали, познакомился. Вы не поверите, господа, что у них еще есть! Особенно эти, как их… дрыны. Маленький такой, вроде аэроплана, и летает. А на земле – коробка со стеклом, и в нем все видно, как в синематографе! Они, прежде чем стрелять своими ракетами, послали эту дрыну, сверху все разглядели и ка-ак врежут! Майор Митин говорил – штаб махновцев с землей перемешали!
– Нет, я больше так не могу! – Шестобросов развязал вещмешок, извлек из него стеклянную, в суконном чехле, флягу. Зубами выдернул пробку и, привстав, протянул Адашеву. – Глотните, граф, сразу полегчает…
Штакельберг принял фляжку и чуть ли не насильно всучил Адашеву. Тот некоторое время сидел, безучастно сжимая флягу по-детски, обеими ладонями, потом сделал большой глоток – и зашелся в кашле.
Штакельберг похлопал юнкера по спине, тот помотал головой и просипел что-то матерное.
– Вот так! – довольно сказал Шестобросов. – Теперь еще глоточек – и совсем отпустит.
Штакельберг осторожно понюхал фляжку.
– Вы звери, господа! – выдавил наконец Адашев. Лицо у него раскраснелось, глаза блестели вполне осмысленно. – Я-то думал – коньяк или на крайний случай самогонка, а тут…
– Обижаете, граф! Чистейший ректификат, девяносто шесть оборотов!
Сверху затарахтело, над дорогой прошли два этажерчатых аэроплана.
– Это, что ли, ваши дрыны? – лениво осведомился Шестобросов. – А с виду – самые вульгарные «Ньюпоры», у меня брат на таком летал на австрийском фронте.
– Да нет, я же говорю, тот маленький совсем, а эти…
На обочине, шагах в двадцати от «Фиата», вырос дымный султан, по ушам стегнуло рассыпчатым грохотом.
– Возду-у-ух!
Глава девятая
I
База авиаотряда Южфронта
«Фарман» зарулил на стоянку. Мотор чихнул несколько раз и замолк.
– Все, съемщики, вылазьте. И не забудьте богу свечку поставить – считай, заново родились!
– Темный ты человек, хоть и авиатор! – буркнул Карякин, перебрасывая ногу через край кабины. – Сколько годков по небу летаешь – вот скажи, видел там хоть завалящего ангела?
– Дурак ты, прости господи! – отмахнулся пилот. – Сам едва в ангела не обратился, а зубоскалит! Что ты за человек такой неосновательный?
– Это ты к товарищу моему обращайся, он тебе про ангелов все основательно обскажет! Некрасов, ты ж из жеребячьего сословия?
– Дядька меня воспитывал, священник, – отозвался из кабины второй, тощий, высокий, с узким интеллигентным лицом. – И вообще, хватит болтать, держи камеру…
– Поп воспитывал? – удивился Карякин, принимая замотанный чистой тряпицей ящик. Из-под тряпицы высовывалась гнутая латунная ручка. – Зачем же ты, едрена шишка, в Красной армии очутился? Мобилизован, что ли?
– Доброволец.
– Бывают такие чудеса – попович за красных, а мужик за Врангеля!
– Хватит пустозвонить, товарищ! – не выдержал пилот. – Ступай лучше в штаб со своей съемкой. Нам перед вылетом что сказали? Товарищ Фрунзе лично распорядился разведку к нему без промедления!
– И верно, заболтались мы! – засуетился Карякин. – Вот и я говорю, Некрасов, раз с верной линии сойдешь, замешкаешься скажем, революционное рвение не проявишь – и все, ты есть враг и место твое у стенки!
Некрасов не слушал напарника. Он спрыгнул на землю, потянулся, провел ладонью по борту кабины, похожей на кургузую лодку. В фанере ершились острыми щепками пулевые пробоины.
– Вон, и крылья издырявленные! – подсказал пилот. – Как мы в живых остались, ума не приложу! Павлов, командир наш, видали, как горел? Лучший военлет Республики, два ордена Красного Знамени! И Дедюлин, и Скаурбит… Я всю германскую пролетал, а такого огня с земли не видел! Вы хоть снять дурой своей что-нибудь успели?
– Должны были успеть, – отозвался Некрасов. – А вообще, смотреть надо. Когда в прошлый раз на Турецкий вал летали, я тоже снимал, а как пленку проявил – одно мельтешение. Но сегодня должно получиться!
– Обязательно должно! – встрял напарник. – Иначе это что ж получается, Некрасов, – снова сплошное вредительство и перевод матерьялу? Или опять будешь карандашиком карябать, по памяти?
– Могу и накарябать. Такое захочешь – не забудешь! Каракатицы, не броневики: колес несчитано, на гробы похожи…
– А беляки на их сверху расселись, как бабы на возу! – засмеялся Карякин. – Как мы ве́рхом прошлись – то-то они посыпались!
– Они-то, может, и посыпались, да только нам потом всыпать не забыли, – хмуро отозвался пилот. – Пять машин улетели, две вернулись, все в дырьях. Да еще утром двое сковырнулись, на Альме этой распроклятущей!
– Нет в тебе, товарищ авиатор, оптимизма! – ответил Карякин, взваливая камеру на плечо. – Революция – дело такое, что надо на все смотреть в рассуждении будущей победы. Потому как ежели затоскуешь, то сразу веру потеряешь, а стало быть…
– …А стало быть, ты враг, и место твое у стенки, – подхватил оператор. – Такая, Карякин, логика революции выходит?
– Ты мне, Некрасов, слово «революция» не погань! По-доброму предупреждаю – у меня глаз на врагов трудового народа очень зоркий. Ты пойми, к чему я тебе это говорю!
– Понял, – невесело усмехнулся Некрасов. – У косого Егорки глаз шибко зоркий, одна беда – глядит не туда. Ладно, хватит балаболить, пошли в штаб.
II
Бахчисарай. Штаб 51-й стр. дивизии
– Значит, все тебе показали? – с подозрением спросил Евдокимов. – Взяли под белы руки, подвели – смотри, товарищ, запоминай, потом расскажешь в красном штабе?
– А что я, брехаю, по-вашему? – задиристо ответил Митяй. – Так и сказали – смотри хорошенько, а будут расспрашивать – все опиши как есть!
– Странно, – негромко заметил командующий. – С чего бы врангелевцам откровенничать?
Евдокимов шарахнул кулаком по столу.
– Продался он, товарищ Фрунзе! Я таких насквозь вижу. Глядите, как зрачки-то бегают… в глаза смотреть, кому говорят! Отвечай, с чем тебя подослали!
К удивлению чекиста, «подосланный» не испугался. Наоборот, широко улыбнулся во всю свою простецкую физиономию:
– А не пошел бы ты к такой-то матери, товарищ! И на голос меня не бери, слышали таких, голосистых! Я как есть докладываю, а он орет! Я те шо, карманник, ты меня за руку поймал?
Лицо чекиста медленно наливалось кровью.
– Да я тебя… самолично… как контру!
– Погоди, Ефим Георгич… – Фрунзе смотрел на Митяя с возрастающим удивлением. – Не надо пугать товарища. А ты…
– Митяй, – подсказал тот.
– А ты, Митя, давай-ка еще раз, и постарайся ничего не упустить.
Митяй и правда не испугался. Попавшись патрулям у вокзала, он поначалу брыкался, выдирался, даже кусался. Когда «пятнистый» стянул ему руки тонким белым ремешком, Митяй попытался разорвать странные оковы и взвыл от боли – фитюлька, вместо того чтобы порваться, глубоко впилась в запястья. Пятнистый с ухмылкой наблюдал за страданиями пленного, потом полил на пострадавшие руки бесцветной, лишенной запаха жидкости из маленького пузырька. Жидкость сразу вспенилась, окрасившись в розовое, но кровь идти перестала. Митяя бесцеремонно запихнули в большой зеленый автомобиль и отвезли в порт.
Он ожидал допроса, пыток, а вместо этого о нем забыли до середины следующего дня – только утром принесли прозрачную бутыль воды и тарелку гречневой каши с мясом. Увидав бутыль, Митяй обрадовался – можно ее разбить и воспользоваться горлышком-«розочкой», как оружием. Но бутыль оказалась из какого-то гибкого и чрезвычайно прочного материала, вроде целлулоида: разбить ее не удалось.
После обеда Митяя привели в кабинет. Двое пятнистых усадили его на стул, стиснули, а третий кольнул в предплечье какой-то штучкой. Митяй решил, что вот оно, начинается, но этим дело и ограничилось. Амбалы отпустили, и в комнате появился четвертый.