– Михаила! Сынишку Филарета! Он царю Федору Иоанновичу двоюродный брат. Мишу! Михаила Федоровича!

Сделалась давка, и Ляпунов, которого одного и слушали, предложил с Лобного места:

– Идемте за Москву-реку, за Серпуховские ворота, там в поле все поместимся.

Послали за боярами, за патриархом, пошли за Москву-реку, в чистое поле судьбу царства решать. Помост плотники соорудили в мгновение ока.

Снова говорил Захарий Ляпунов:

– Шуйский сел на царство не по выбору всей земли, по крику купленных людей. Четыре года сидел, довел Россию до погибели. Нет на нем Божьего благословения. Его братья на войну идут – пыжатся, а с войны бегут, сапоги потеряв. Сказ один: скликать нужно собор всей земли – Шуйского с царства ссаживать, выбирать царя, каков будет всему народу люб, как был люб отравленный Шуйскими князь Михаил Васильевич Скопин.

– Не хотим царя Василия! Не хотим! – раскатилось над полем.

Захарий Ляпунов подошел к Гермогену.

– Говори, владыко! Ты один доброхот Шуйского.

Гермоген поглядел на Захария с укором.

– Я его первый противник. Одно знаю: потеряем плохого Шуйского, потеряем само имя свое – Русь!

– Говори!

Патриарх выдвинулся из толпы бояр.

– Не хотим Шуйского! – крикнули ему.

Гермоген поднял руку, молча перекрестил народ, молча сошел по ступеням на землю.

Решали недолго. К Шуйскому отправился близкий ему человек, свояк, боярин князь Иван Михайлович Воротынский.

Василий Иванович, зная о сходе народа, сидел на троне в Мономаховой шапке, но в простом платье.

Воротынский, войдя в Грановитую палату, стал на колени.

– Вся земля бьет тебе челом, оставь свое государство ради того, чтоб кончилась междоусобная брань. Тебя не любят, государь, не хотят…

Мгновение, одно долгое мгновение Шуйский сидел неподвижно, разглядывая жемчужину на державе. Встал. Положил на трон скипетр, яблоко, снял с головы венец, поцеловал его, положил. Повернулся к иконе и говорил, крестясь:

– Господи! Твоей ли волей сие вершится? Прости слабость мою. Я им уступаю.

Он сошел с возвышения. Воротынский метнулся поцеловать ему руку, но Шуйский руку отдернул.

– Государь, тебе в удел Нижний Новгород отдают. Богатый город…

Шуйский ушел, не оглядываясь, в покои царицы.

– Кончилось мое царство, Марья Петровна. Поехали в старый дом.

– Соберусь вот только.

– Поехали без сборов. Ничего нам не надобно из приутех царских. Еще поплачут о нас.

На другой день собралась Дума, выбрала из себя правительствующую троицу бояр и князей – Федора Ивановича Мстиславского, Василия Васильевича Голицына, окольничего Данилу Ивановича Мезецкого, главными дьяками – Телепнева да Луговского.

А у народа была своя дума. Толпы москвичей пришли к Данилову монастырю смотреть, как привезут Вора. В Коломенское сообщить о сведении с престола Шуйского поехал Федор Засекин.

От Данилова монастыря до Коломенского недалеко, версты четыре. Ответа ждали, сидя на травке.

Часа через полтора самые зоркие увидели.

– Скачет!

– Один, что ли?

– Один.

– Так ведь не Вор же?

– Знамо, что не Вор.

Прискакал Переплюй. Остановил коня поодаль. Спросил:

– Кто из вас Захарий?

Ляпунов поднялся с земли.

– Тебе грамота от нашего войска. – Воткнул в землю копье с грамотой на шнуре, умчался прочь.

Воровские люди писали:

«Хвалим за содеянное вами. Вы свергли царя беззаконного – служите же истинному. Да здравствует сын Иоаннов! Советуем Богу молиться. Дурно, что вы преступили крестное целование своему государю, мы обетам верны. Умрем за Дмитрия!»

– Воры – воры и есть! – троекратно плюнул под ноги себе Захарий Ляпунов.

А народ смеялся. Над Захарием, над собой:

– Облапошили! А ведь они молодцы: «Умрем за Дмитрия!» – и умрут. Да чем он, Дмитрий Иоаннович, хуже Василия Ивановича? У Дмитрия Иоанновича всякий человек в почете.

В Москве сделалось страшно. Власти нет – власть у разбойников. Грабежи пошли среди бела дня.

Кажется, один Василий Иванович чувствовал себя покойно и был доволен.

Он проснулся поздно. Умылся, помолился. Садясь с Марьей Петровной кушать, более для слуг – соглядатаев, тюремщиков своих – рассказал сон, который тотчас и выдумал:

– Будет нам, Марья Петровна, великое благополучие. Хлебы мне во сне подносили. Один другого выше. А некто, в сияющих одеждах, подал хлеб в виде собора Василия Блаженного, с куполами, с крестами.

– Одного желаю: чтоб забыли нас, – сказала Марья Петровна. – Они нас, а мы – их!

– Марья Петровна, милая! – вздохнул Василий Иванович. – Мы же с тобой русские люди… Смута, Марья Петровна, начинается с нынешнего дня… Вчера беду ложечкой отведывали, а теперь будут в ней плавать, как в реке. Будут плакать, от слез река разольется, достанет края небес, и многие потонут в том половодье.

Он отодвинул от себя пирог с молоками, повернулся к слугам.

– Подойдите, ближе.

Слуги со страхом приблизились.

– Вас приставил ко мне Мстиславский, но сегодня он правитель, а завтра слуга. Я же помазанник Божий. Вы присягали мне, и горе вам, если станете клятвопреступниками. Обо мне докладывайте, как велено, что говорю, какой иконе молюсь, но кое-что и для себя оставляйте, для своей же безопасности… За молчание ваше золотое платить буду золотом. Желаете послужить государю али страшно?

– Желаем, – сказали слуги.

– Я дам денег. Деньги отнесете стрельцам. Пусть явятся ко мне, когда скажу, и заслонят меня от предателей-бояр.

Когда наконец остались одни, Марья Петровна сказала:

– Не утерпел ты, Василий Иванович, тихо жить.

– Ради России стараюсь.

– Не криви душой… Ради себя. Я замуж шла – в царицы – трепетала от счастья… А ныне – хоть в дворянки, хоть в крестьянки, лишь бы покой в доме.

– Царство – не платье, Марья Петровна, – не снимешь. С кожей сходит.

Василию Ивановичу принесли список с новой присяги:

«За Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть».

Принесший список сказал:

– Патриарх Гермоген служил нынче в Успенском, тебя, помазанника, царем поминал и царицу поминал.

Шуйского вдруг принималась колотить дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины?

– Торопитесь, други! – шептал царь, потирая от неуюта души своей то щеку, то колено, то возя рукой по груди.

И встал перед его глазами козел с крашенным в золото рогом.

– Князь Михаил козла не видел, а стоял у самой дороги, бородой тряс…

Дьякон Лавр вернулся в Москву усердным молитвенником. В ночь на 19 июля Господь привел его в Архангельский собор к гробам государей. Молился Лавр не помня себя, и нашел на него сон. Служители, запирая двери на ночь, то ли не увидели спящего, хоть и был он велик ростом, то ли не стали тревожить.

Среди ночи Лавр пробудился от рыданий. Озираясь во мраке, искал, кто плачет, и не было никого. Он приложил руки к стене, и стены дрожали, как дрожит тело плачущего. Лавр пал ниц перед Царскими вратами, ожидая ужасного. Но услышал: все иконы, все ангелы едино и великолепно пропели вечную память, и чистый голос принялся читать самый пространный сто восемнадцатый псалом:

– «Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем».

Голова у Лавра кружилась, но страх не угнетал его. Душа сжималась от иной боли, иного ужаса, так похожего на тот, что испытал он в горнице Павлы.

– «Князья сидят и сговариваются против меня; а раб Твой размышляет об уставах Твоих», – услышал и содрогнулся от вины всех русских перед Богом и от своей вины.