Все остановились, и только один Постник Ягодкин шел, спешившись, к саням Филарета, держа над головой левою рукою правую руку, с саблей…

– Отрубили, – сказал он Филарету. – Владыка, я грешен. От Бога за Камнем не спрячешься.

Рухнул.

Ягодкину останавливали кровь, укладывали в сани. Конники, свои и чужие, переговаривались. Подъехал к Филарету воевода Валуев.

– Вот мы и добыли тебя, владыка, из плена. Благослови.

Филарет благословил.

– В Москву поезжай, владыка. Путь свободный. Провожатых я тебе отряжу.

– Слава Богу! – говорил Филарет, отводя глаза. – Слава Богу.

Увидел вдруг в поле целую стаю грачей, черных на белом. Повернулся, посмотрел через плечо на красное. Свои побили своих.

Дьякон Лавр шел на дымы и вышел на чадящий, догорающий тушинский табор.

Смотрел и крестился.

– Послал Господь – и все стало угольем и дымом.

Поднял брошенный узел. Развернул: бабьи нательные рубахи. Хотел оставить, да жалко: столько труда в холстах, в шитье. Закинул узел за спину, пошел к стольной, на колокольный звон. Москва хлебом-солью встречала Скопина-Шуйского. И Делагарди.

Князь Роман Рожинский решил остановиться в Иосифовом монастыре. Здесь стены были надежны, палаты и церкви каменные, запасы продовольствия большие. В монастыре обосновался уже какой-то казачий атаман, но полк Рудского потеснил казаков, Рожинский по праву гетмана и силы занял лучшие покои.

Казаки рассердились, привели из Волока подкрепления. Началась кровавая драка. Рожинскому пришлось спасаться бегством. Он упал на каменной лестнице, упал на раненый бок, прокатился по ступеням.

В Волок Ламский его привезли без памяти. Докторов не нашли. Он лежал в доме богатого горожанина, всеми оставленный, кроме слуги, никому не нужный. Силы покидали его. Он так взмокал от пота, что простыню надо было выжимать.

На улице шумели ручьи. Садились птицы на окошко, и ему чудилось, что они разговаривают о нем. Попросил выставить зимние рамы, чтоб вслушаться в птичьи беседы… Пропотев, он всякий раз мерз и радовался русской огромной печи, которая занимала половину дома. Печи живут в русских избах. Хозяева лепятся вокруг. Как ласточки.

Однажды к кровати подвели ксендза.

– Вы думаете, пришло время? – спросил князь. – Вам надо рассказать о моих грехах?

Гневной рукой искал саблю. И вдруг заплакал:

– Я умираю, не достигнув тридцати пяти лет. Господи! Я ведь и не жил, воевал. Мне, святой отец, счастье изменило. Счастье Гедиминов. Я одной крови с русскими, с Мстиславским, с Голицыным. Вот счастье и не знало, какую сторону избрать. Стояли мы под Москвой друг против друга и были посмешищем всей Европы. Святой отец, в моей груди нет раскаяния. Одна горечь и множество обид. Лжец Вор, он и меня обманул. Он жив, а я мертв. Этот жалкий Сигизмунд, ему бы Смоленск прибрать к рукам, о большем не помышляет. Эта безумная шляхта, которая своеволием саму себя целиком загонит когда-нибудь в гроб. Даже Сапега, умный человек, ради маленьких выгод не пожелал завершить большое дело. Гордо быть поляком, но как же горько.

Выговорился и заснул. Пробудился от тихого движения в комнате. Увидел девочку на коленях перед божницей.

– Ты кто? – спросил он.

– Маша, – сказала девочка.

– Мария… Ты дочь хозяев дома?

Девочка, положа маленькие руки на подол серого домотканого платьица, закивала.

– Ты о ком молишься?

– О тебе. Мама сказала, что ты отходишь, чтоб я Боженьке помолилась за твои большие грехи.

– Верно, – согласился Рожинский. – Я большой грешник. Я пришел взять тебя в рабыни, а ты просишь у Бога для меня райской жизни.

Девочка, не понимая, о чем говорит пан, снова закивала русой головкой, помаргивая большими синими глазами.

– Тебе от Него мир и свет, – сказал Рожинский, – мне же неволя гроба.

Он стал приподниматься, чтобы получше разглядеть девочку. Сил не было, и он поторопился сказать ей главное:

– Помолись. Скорее… Я в княгини тебя возьму…

Упал и, может быть, слышал, как девочка, всхлипывая от страха, торопясь, чтобы спасти его, читала русскую молитву:

– «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».

В Москве шли пиры. Государь Василий Иванович за очередным застольем обязательно говорил, что стал плохо видеть, слеповато помаргивал глазками, садясь за стол со вчерашними тушинцами.

На обед у Ивана Ивановича, у Пуговки, пришел патриарх Гермоген, подарил князю Михаилу Васильевичу Скопину икону «Живоносный источник». Икона представляла собой огромную каменную чашу, полную прозрачной воды. Толпы народа пьют живительную воду, а над чашей, с Предвечным Младенцем в руках, парит Богородица.

– Дарю сию икону-целительницу тебе, исцелителю от врагов наших, – сказал Гермоген, целуя князя. Они оба были великаны, и пирующие залюбовались ими.

Дмитрий Иванович Шуйский сказал с досадой:

– Не победил, но пришел вовремя, а все куры раскудахтались: князь Михайла – архистратиг небесный! И Давид-то он, и Георгий Победоносец! От Новгорода до Москвы неделя езды на кляче. Михаил Васильевич проделал сей путь чуть не за год. Другого назвали бы уморителем, так нет – спасителем кличут… Сам видел, как люди ниц ложились, край платья целовали… Загадка! Не таись, Михаил Васильевич, чем ты обворожил московский народ? – Я отгадчик плохой, Дмитрий Иванович, – признался Скопин. – Шел к Москве долго, сражений не искал… Ты прав, князь. Слава Богу, что все хорошо кончилось, о Москве теперь голова не болит, а болит о Смоленске.

– Может, тоже не воюя вызволим? – ухмыльнулся Дмитрий Иванович.

– Дай бы Бог!

– Тебе, Михайла Васильевич, дает. Рожинский, не дожидаясь твоего прихода, в Волоке помер.

– Великой отваги был человек, – сказал Скопин.

– Довольно споров! – сказал царь. – Мы уже много чаш выпили за здравие князя Михаила Васильевича, но не устали мои уста повторять: «Здравствуй, пресветлый князь Михаил!»

Оказав честь брату и гостям, царь, покидая пир, племянника увез с собой.

Посадил в свою карету. Улыбался, по плечу рукой поглаживал. Вдруг к окошку прильнул.

– Смотри, Михайла! Козел! Рог позлащенный! Какой козлище!

Михаил Васильевич встрепенулся, прильнул к оконцу, но не увидел козла, проехали.

– Много в Москве забавников! – посмеивался Василий Иванович. – Козлу один рог покрасили.

– Государь, – сказал вдруг Скопин, – тяжко мне на пирах хвалы слушать. Отпусти Смоленск выручать.

– Погоди о делах! О делах дома поговорим.

И гладил по плечу князя, и улыбался.

– Вот видишь, тут и царствую, – говорил Василий Иванович, заводя племянника в кабинет, комнату в три шага от двери до окошка да шагов в десять шириной.

Стол, на столе Евангелие, у стола кованый ларец для бумаг, кресло, лавки, обитые красным сукном. В углу икона Спаса. Зрительная труба на резном витиеватом шкафчике. В шкафу зеркало.

– Не больно? – спросил, щуря глаза, Василий Иванович.

– Где царь, там и царственно!

– Хорошо сказал. – Взял племянника за руки, отвел к своему креслу, усадил, хотя тот и противился. – Все мы с тобой при народе да на людях. Теперь слушай, что скажу, наедине и как перед Богом!

Быстро опустился на колени, поклонился Скопину в самые ноги.

– Государь! – вскочил Михайла Васильевич.

– Молчи! Слушай! Кланяюсь тебе за мое спасение, за спасение всей земли, за спасение веры и народа.

Поднялся, сел на скамейку.

– Помилуй, государь! – Скопин был бледен, у него дрожали руки. – Зачем так? Я служу тебе, Василий Иванович, сколько могу. Твой брат Дмитрий прав: не во мне сила, сила в Боге.

– Я Дмитрию уши-то оборву за его дерзости, за его глупости! Поди ко мне, Миша. Сядь со мной.

Взял за руку.

– Богом тебя молю, берегись завистливых. Брат мой – первый среди них. Одолевать малой силой большую – ни у кого ума-то нет, а завидовать – в очередь.

– Отпусти, государь, на короля идти.

– Обсохнут дороги, так и с Богом! Ты – молодец, Миша. Во всяком деле молодец! – И призадумался, склонив куриную головку набок. – В одном разве что… не молодец. Пожелал-таки мое место, смерти моей не дождавшись, занять.