Не сыскал Василий Васильевич помощи в Великом Новгороде. Не пожелали новгородцы ссориться с окрепнувшим галицким князем, который обеими ногами взобрался и на московский стол. И первые монеты с изображением нового князя уже попали на новгородский торг. Василий Васильевич долго разглядывал серебряный круг: на одной стороне всадник, поражающий змея, на другой неровными буквами выведено имя нового московского князя. Подержал на ладони Василий Васильевич монету и швырнул ее в грязь. Кони торопливо затоптали монету и порысили дальше по нижегородской дороге.

Помог один Кондрат, собрал великому князю небольшую дружину, чтобы проводила его до московских пригородов с честью, а на том и конец.

Всю дорогу Василий Васильевич был угрюмым, а если говорил, то словно зерна спелые бросал на пашню.

Наконец подъехали к Владимиру. А что, если повернуть к Белокаменной, в родную вотчину? Неужели отступится от своего господина московский народ? Может, гонцов сначала послать, а самому ехать не спеша, дня за три доехал бы.

Бояре поведали: во Владимире ждал отдых. Задиристую песню затянул Прошка Пришелец. Тут уже и Московская земля недалеко, почитай, своя вотчина! Ратники заговорили о долгом постое, о медовухе и женах. Небольшая рать Василия Васильевича измоталась в чужих землях и хотела хоть небольшого, но отдыха. С владимирской стороны веяло покоем и теплом. Город Владимир сытен и хлебосолен, не откажет великому князю в гостеприимстве.

Василий Васильевич оглядел свою немногочисленную рать и произнес, прервав все мечты и ожидания своих ратников:

– Во Владимире останавливаться не будем. Едем дальше.

– Куда же дальше, князь?

– В Нижний!

Приуныли враз бояре и челядь. Скрывая от Василия Васильевича досаду, воротили носы ратники, и бестолковой сейчас казалась песня Прошки. Скоро угасла и она, не поддержанная никем.

Опытными ловчими оказались Юрьевичи: заставы, выставленные на дорогах, извещали их, что Василий свернул с Владимирской дороги и пошел в Нижний Новгород. Василий Васильевич чувствовал за спиной дыхание братьев и знал – остановись он во Владимире хотя бы на день, сечи не избежать.

Не было сейчас на Руси человека, которому бы он сумел довериться, а князь Нижегородский тоже себе на уме. В темницу, конечно, не запрет, но и против Юрьевичей вряд ли захочет выступить. В Орду надо ехать, к хану Улу-Мухаммеду, вот кто не обидит. А там, может, и стол московский сумеет вернуть.

– В Бахчисарай едем, – повернул на ордынскую дорогу князь Василий. – Заступничества у хана Мухаммеда просить станем.

Юрий возвращался с охоты и с дороги видел, как бабы, подоткнув подолы, дергали сорную траву. На руке сокольника тихо клекотал ястреб. Не было сейчас для Юрия Дмитриевича милее музыки, чем голос птицы.

– Восточный ветер дует, князь. К напасти это, – произнес сокольник. – Видать, быть в этом году болезням. Примета такая есть на Луку Ветреника.

Не хватало Юрию Дмитриевичу Семена Морозова, вот кто мог его добрым словом утешить. А с сыновьями, кроме родства, ничего и не связывает. Сказано им было не трогать Василия, а они его до сих пор по всей Северной Руси, как зайца, выслеживают.

Когда подъезжали к Москве, у самого моста князя вдруг неожиданно качнуло, да так крепко, что, не держи он поводья, слетел бы с седла. Оглянулся назад Юрий, кажись, никто не приметил его слабости, лишь конь, видно почуяв тайный недуг хозяина, пошел еще тише; старался ступать осторожнее по неровной дороге.

Вечером Юрию Дмитриевичу сделалось совсем худо. Кожа покрылась красными пятнами, и князя стал одолевать жар. К утру ему полегчало, и тело его, как и прежде, наполнилось привычной силой. Но он не знал, что болезнь уже завладела им, и через некоторое время на коже появились кровоточащие язвы. Юрий слег. Знахарки, приглашенные к больному князю, пичкали его разными травами, шептали молитвы, но Юрию Дмитриевичу становилось все хуже.

Боясь княжеского гнева, старухи утешали его, твердили:

– Потерпи, князь. Потерпи самую малость, батюшка, хворь и отойдет.

– А если не отойдет? – неожиданно спросил князь.

И только самая смелая ответила:

– Если не отойдет хворь… значит, Господь к себе заберет, батюшка.

Для всех было ясно, что болезнь отняла у князя последние силы и дни его сочтены.

Галицкие бояре, пришедшие за Юрием в Москву, не отходили от своего господина. Как могли помогали своему государю: кто пить подаст, слово доброе скажет, ведь вместе много дорог пройдено.

– Виноват я перед великими княгинями, – тихо говорил князь. – В заточение я их отправил… в Звенигород. – Лицо его кривилось и в мерцании свечей выглядело мертвенно-бледным. – Я бы еще перед Василием Васильевичем повинился, братичем моим. Видно, это Господь меня за многие злодеяния наказывает. Дьяк! – крикнул князь, собирая последние силы.

– Здесь я, батюшка! Здесь! Чего писать-то прикажешь? – дьяк разглаживал бумагу ладонью.

– Пиши вот что… Стол московский оставляю князю… Василию Васильевичу.

Не удивились бояре решению князя. Совестлив Юрий Дмитриевич. Бывало, слугу накажет за провинность, а потом сапоги ему дарит.

Дьяк добросовестно выводил буквы, то и дело макал перо в чернильницу. Большая темная капля вдруг капнула прямо на бумагу. Дьяк слизал чернила и продолжал писать дальше.

– Пиши… что винюсь перед ним, прошу прощения, как у старшего брата… – не успел князь закончить свои предсмертные указания, захрипел да и почил с миром.

Дьяк, отерев чернильные руки о кафтан, прикрыл умершего.

Великого князя Юрия Дмитриевича похоронили в Архангельском соборе у восточной стены. Угомонился беспокойный князь. Московские и галицкие бояре, прекратив прежнюю вражду, собрались вместе, стали решать, что делать дальше. Кресло великого князя оставалось свободным, и бояре поглядывали ненароком в дальний угол, словно надеялись, что Юрий Дмитриевич сумеет справиться с такой напастью, как смерть, и встанет из могилы.

Первым заговорил конюшенный Григорий Плещеев, он был старейшим из бояр:

– Господин наш, князь Юрий Дмитриевич, повелел звать на московский стол Василия Васильевича. У Юрия Дмитриевича три сына осталось. Васька Косой мог бы быть московским князем по новому праву. Что скажете, бояре?

С лавки поднялся постельничий, боярин Сабуров Петр.

– Можно было бы уважить волю князя Юрия Дмитриевича. Только ведь ее как будто бы и не было. Митрополит должен стоять рядом у постели и подтвердить слова покойного, а Юрий отошел неожиданно, даже причастие не успел принять. И волю свою он до конца не изрек. А где Василия Васильевича сыскать? Рыскает он где-то по Руси, что волк без логова. А Юрьевичи рядом, вот им и нужно писать! А там как Бог даст.

На том и порешили.

Полки Дмитрия Шемяки торопились по Владимирской дороге вслед князю Василию. Он находился в двух днях пути, и пыль едва осела на придорожную траву.

Со стороны Владимира навстречу воинству спешил гонец.

– Эй! – Детина осадил коня рядом с ратником, чинившим в стороне от дороги огромную пищаль. – Как великих князей Василия и Дмитрия сыскать?

– А чего их искать, – отложил в сторону оружие ратник. – Дмитрий час назад уехал, говорят, зайца гонять. Его полки на лугу. А Василий здесь… Вон в тех хоромах брата ждет. Коням отдых нужен, семь дней под седлом.

Спешился гонец у хором и, сняв шапку, уверенно стал подниматься по крутым ступеням. У самого входа его попридержал отрок с бердышом.

Детина отстранил от лица бердыш и зло выругался:

– Глаз проткнешь, пес смердячий! С письмом я срочным к великим князьям спешу!

Переглянулась стража, но гонца пропустила. А у дверей уже Василий Косой стоит, подбоченился, заслонил статной фигурой весь проем.

– Куда прешь! Не видишь, князь перед тобой!

Посыльный согнулся в поклоне и разглядел, что сапоги у князя татарские, вышитые голубками, кожа на голенищах красная, словно по крови ходил.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».