— Будем ждать, — ответил он.

   — Нет уж, ты отвечай: хотелось бы тебе?

   — Нет, я и подумать об этом не мог без чувства отчаяния. — Он также говорил не шутя...

Депутаты — генерал Леонтьев, князь Михайло Голицын, князь Василий Лукич Долгоруков, и охрана с ними — услышали за собою крик и топот. Их звали, призывали остановиться.

Отступать было нельзя и некуда. Ему надобно было остановить их. Как угодно, однако остановить. Зачем, зачем она не успела придумать, как же именно. И теперь он должен был полагаться лишь на то, что любовь сильная изострит его нехитрый разум.

Они остановились, он подскакал, крича первое, что пришло в голову:

   — Приказано воротиться! Приказано воротиться!

Самое для него сейчас важное было то, что они остановились! Посыпались вопросы: кто приказал? когда? кто послал? где бумага с приказом?.. При этом последнем вопросе он сунул руку за пазуху. Пальцы почувствовали, как бьётся сердце. Никаких других приказов, кроме этого, сердечного, при нём не обреталось.

   — Приказа нет! Потерян дорогою! — Он выкрикнул это, как положено было выкрикивать ответ на вопросы старшего... Голос осип на ветру...

Долгоруков послал коня чуть вперёд. Шубин, напротив, осадил своего назад. Кони переступали копытами, постукивали.

   — А ведом же мне этот молодец! — сказал будто с удовольствием Василий Лукич. — Это ведь Алёшка Шубин, сердечный друг Елизавет Петровны!..

Громко это было сказано. Охрана, не дожидаясь приказа, начала окружать Шубина и его спутников. Шубин погнал коня. Двое рванулись за ним. И вскоре они были уже и довольно далеко...

   — В погоню? — Леонтьев оборотился к Василию Лукичу.

   — Оставим это дело, — решил тот. — У нас своё — спешить в митавский замок!

Сначала Шубин обрадовался, поняв, что не будет за ним погони. Но тотчас понял, что радоваться-то нечему. Надолго задержать депутатов ему не удалось. Вон они где! А что же теперь станется с ним? А если всё же этой задержки окажется довольно? Да нет, напрасные, пустые утешения... Возвращаться назад он не рисковал. Назад, к ней? Как трусу? Чтобы она прятала, укрывала? Нет, он не трус! Но тогда как же? Куда? Наперекор всему — в Митаву?

Один из его спутников посоветовал нерешительно: переждать в Ревеле, в тамошнем гарнизоне. Они-то, его спутники, были у него в подчинении, он приказал им ехать, и они не имели права ослушаться. Что-то вроде чувства вины перед ними смутно метнулось в его душе.

Поворотили на Ревель.

Андрей Иванович переговорил с кем следовало... Салтыков, Лопухин, граф Апраксин, князь Черкасский; Стрешневы, конечно, родня Марфы Ивановны... Он поцеловал Марфе Ивановне руку, что являлось у него знаком особливой признательности. И, поцеловав ей руку, он попросил, чтобы она оставила его одного. Она посмотрела на него, хотела было сказать, что она никогда, ни при каких обстоятельствах не покинет его, но подумала, что все эти торжественные любовные заверения — оно лишнее. И потому она лишь быстро потянулась к нему, быстро ткнулась губами в висок его и вышла из кабинета...

Она была права. Он знал, что она-то его не покинет никогда. И потому он сейчас не о ней думал. Он думал о том, не совершает ли он очередную ошибку. О, разумеется, он имел много удач! Иные неприхотливые людишки даже могут подумать, будто Андрей Иванович Остерман — очень удачливый человек! Но он-то, разве он будет обманывать самого себя? На каждую удачу приходится по меньшей мере две, да, пожалуй, две, если ещё не три, ошибки! И что такое удача? Разве удача не может в итоге оказаться тоже ошибкой?

Верный путь он выбрал сейчас? И снова, и снова перебирает в памяти пресловутые эти «пункты» и «кондиции»: императрица правит государством по соглашению с Верховным советом; императрица не имеет права без согласования с Верховным советом вести войны и заключать мирные договоры, назначать на высшие государственные должности, распоряжаться казною и конфисковать имущество; содержание двора императорского ограничивается известной суммой; учреждается Сенат, а также собрания — дворянское и купеческое...

Возможно, уже сейчас герцогиня Курляндская подписывает. Qua — императрица!.. А если всё так и оставить? Подписала и подписала — топором не вырубишь! Но против «верховников» уже составилась партия... И странно: почему он чувствует что-то подозрительное во всех этих правильных словах? Они преждевременны? Ничем не обеспечены, не гарантированы? Ну да, ну так... Мертворождённые, неживые... Ничего не будет, кроме обычной смуты и грызни... Так пусть хоть поменьше смуты и грызни... Ведь он для того... чтобы поменьше... А всё болит голова... Страшно болит!.. И память подсовывает идиллическую картинку, как он учит девочку делам правления и основам дипломатии... Как хорошо было! Как могло быть хорошо!.. Не судьба!..

Лизета чувствовала то же самое относительно себя: не судьба! Возможно, покамест лишь на этот раз, но... не судьба! И не одно только чутьё подсказывало. Бутурлин был осторожен, действовать не спешил. Что-то такое происходило в казармах, но это вовсе не походило на действия решительные. И она всё яснее сознавала: не судьба!

Подумала об Алёше. Убеждала себя: не догнал, не успел, скоро вернётся; ничего не содеял, и потому никакие грозы, никакие угрозы не нависают над ним... Но уже знало вещее сердце: она обольщает себя напрасно! Беда уже грозит ему. Её любимому. Нет, она вовсе не полагала, будто возможен некий «рай в шалаше», будто возможно ей быть счастливою с ним, отказавшись от сути своей жизни — от престола и власти! Но она любила его. Она ведь любила в первый раз! И терять его было ей так страшно, так больно, будто низвергаться, упадать безысходно в бездну...

Депутаты вернулись в Москву с подписью собственноручною новой императрицы: «По сему обещаюсь всё без всякого изъятия содержать».

Императрица торжественно въехала в старую столицу. (Покамест, впрочем, не было ясно: что именовать «старой столицей» — Москву или покинутый Санкт-Петербург?)

И тут произошло кое-что занятное. Около тысячи вельмож, дворян, военных чинов собралось у дворца. Просили аудиенции. Андрей Иванович почувствовал некий страх. Теперь он сам себе виделся бездумным мальчишкой, кинувшим камешек в пруд. Вода стоячая была, ряской подернутая. Он-то думал: всплеснёт и канет без следа. И вдруг пошли круги, круги, вода ожила. И вдруг это — страшный омут, желающий и его поглотить?..

Самые знатные из собравшихся были милостиво допущены к императрице. Они поднесли ей прошение, в коем, между прочим, доказывалась крайняя необходимость полного единовластия, особливо в империи Всероссийской, «где народ не довольно учением просвещён и за страх, а не из благонравия или познания пользы и вреда закон хранит».

Императрица не могла не внять. «Кондиции» и «пункты» были разорваны торжественно и даже и несколько театрально. Новая императрица и её сёстры, надобно сказать, были охотницы до театра и театральных зрелищ. Екатерина, герцогиня Мекленбургская, устраивала театральные представления во дворце своей матушки Прасковьи, а для всем памятного спектакля Анны Иоанновны сценой явился ледяной дом, воздвигнутый на замерзшей Неве.

Двор вновь перебрался в Петербург.

Для Лизеты настало тоскливое время. Нет, её, разумеется, не подвергли опале. Более того, новая императрица настоятельно желала видеть свою любезную и очаровательную двоюродную сестрицу как можно чаще при дворе. Вот это как раз было понятно!