— Или несходно?
— О, напротив! — В комнату вошла служанка, и цесаревна заговорила по-французски.
Дарья оборотилась к вошедшей:
— Что тебе?
— Карета... За Их высочеством... как Их высочество изволили приказать...
— Я передумала нынче ехать домой, — сказала цесаревна вошедшей девке, оживляясь несколько. — Пусть уезжает карета, сегодня я здесь ночую, — и по-французски своей собеседнице: — Ты согласна?
— Дорогая моя!.. А ты ступай. — Это уже относилось к служанке...
Но как попала Дашенька, южное растение, в холодную Москву? Да совсем просто. Ещё при Алексее Михайловиче картлийский (или, как на Руси говаривали, «грузининский») царь Вахтанг попросился в русское подданство вместе со своими землями-владениями и народом. Тогда же был отослан в Москву с большою свитой и многими приближёнными царевич Арчил Вахтангович в знак верности своего отца, нового русского подданника. Даны были ему волжские земли «в кормление». Вот от него и его спутников пошли грузинские роды на русской службе...
В этом доме Наташе нравилась особо приготовленная пища, приправленная какими-то неведомыми ей травами, и вкусное сладкое вино. А ещё нравилось вместе с Дашенькой разбирать сундуки её бабок и прабабок, вынимать и разглядывать диковинные драгоценные восточные, южные уборы...
Задушевная беседа продолжилась опять же по-французски.
— Значит, Катенька тебе видится алмазным цветком... Предположим! А я?
— Ты? Ты роза, ещё не до конца распустившая лепестки, махровая чайная роза...
— Ты льстишь мне...
— Если желаешь знать, я всего лишь повторила слова другого человека...
— Другого человека? Кого-нибудь из Долгоруковых? Нет, прошу тебя, не надо! Я рассержусь! О! Весь этот разврат придворный... Но знай, меня они в это не втянут. И я лучше уйду в монастырь, лучше зачахну в самых дальних покоях в посте и молитвах, но женою этого ужасного Ивана я не буду!
— Какие подозрения, Натали! Откуда? Я могу так легко рассеять твои страхи. Если бы я знала, что у тебя на душе, я бы давным-давно успокоила тебя.
— Это и сейчас не поздно сделать. — Цесаревна ещё посерьёзнела.
— Но мне странно, что ты не знаешь этого!
— Чего же я не знаю?
— Твой ужасный Иван просто-напросто влюблён! И представь себе, не в тебя!
— «Мой Иван»! И в кого же? И вправду интересно. И я не знаю...
— Это всегда так: ни о чём не подозревает именно тот, кого это вплотную касается!
— Но в кого же он влюблён, этот чудак?
— Теперь, когда он тебе уже не страшен, ты зовёшь его «чудаком». Я не удивлюсь, если дело дойдёт и до «милого», «дорогого». А там и влюбишься, и будешь страдать от неразделённой любви!
— Насмешница! И как же он не чудак? Он чудак и есть. Недавно брат мне рассказал прекомичный случай. Надобно было подписать смертный приговор преступнику, брат садится, берёт перо. И вдруг Иван быстро наклоняется и кусает его за ухо. Вообрази! Укусил чуть не до крови! Брат вскрикивает. И тогда любезный Иван с важностью объявляет: «А когда голову отрубают, тогда ещё больнее!» И, разумеется, смертный приговор остаётся неподписанным!.. Чудак!..
— Хотела бы я узнать, в какую сумму золотом обошлась родным преступника эта шутка!
— Ах нет! В том-то и вся острота, что освобождённый преступник — простой мужик, убийца из ревности!
— Сказка! Неимоверно!
— Однако в кого же он влюблён?
— В малютку Шереметеву. И говорят, с полной взаимностью. Такая любовь! Скоро о них начнут складывать поэмы!
— Я рада...
— Не вижу особой радости на твоём личике.
— Но ты же знаешь, я не люблю открытого смеха во весь рот. Я не Лизета!
Дашенька скорчила гримаску.
— Я могу тебя утешить лишь одним, Натали. И мне остаётся лишь завидовать чужой взаимной любви. И не знаю, сколько ещё времени это продлится! А всё же... позволь тебе сказать: ты завидуешь напрасно.
— Если ты хочешь снова попытаться и пересказать мне чей бы то ни было комплимент, ты стараешься зря. Я не отвечу никому. Этот омут разврата не затянет меня. А кстати, кто же сравнивал меня с розой?
— Но, Натали, а как же омут разврата?
— Я просто желаю знать, кого мне надо особенно остерегаться. Вот и всё!
— Хорошо, я не стану мучить тебя. Это испанский посланник де Лириа.
— И кому он это говорил?
— Кому? Всем! Волконской-старой, и Волконской-молодой, и обеим Голицыным... Все слышали. Но тебе не следует опасаться. У него самые честные намерения.
— Ты снова шутишь...
— Нет, это всё то же положение, когда знают решительно все, кроме той, кого это касается, то есть кроме тебя.
— И чего я не знаю на этот раз?
— Сватовства к тебе испанского принца!
— Боже мой!
— Натали! Тебе дурно? Прости меня! Я напугала тебя?
— Нет, нет, со мной всё хорошо. Но я должна... я хочу сказать тебе... Я знаю. Герцог де Лириа имел со мною конфиденциальную беседу. Более того, у меня есть портрет принца.
— И ты молчишь! И ты ничего не говоришь мне, своему лучшему другу!
— Ты вправе сердиться. Но... это было так неожиданно... Я не могла об этом говорить. Даже тебе. И теперь я прошу тебя: это надо покамест держать в полной тайне...
— Но как бы я желала увидеть портрет! В кого же влюблена моя серьёзная Натали?
— Влюблена? В портрет? Я могла бы сейчас отшутиться, но, должно быть, моя серьёзность и погубит меня. Да, ты права, именно влюблена. И если ты хочешь увидеть его — смотри!
Глаза Дашеньки, яркие от природы, заблестели ещё ярче. Наташа скользнула тонкими пальчиками в кружева, обрамлявшие четырёхугольный, чуть скошенный с изяществом вырез платья. Явился медальон на тонкой цепочке. Наташа не выпускала его из рук. Дашенька разглядывала изображённого юношу.
Прелестной грузинке он показался слишком бледным, и щёки слишком впали, и губы тонки, и волосы... почти белобрысый... Нет, она не могла понять, что нашла в нём Натали...
— Он удивителен, не так ли? — спросила Натали с обычной своей серьёзностью.
— Да, я бы сказала... — Дашенька не находила слов для естественной похвалы. И обрадовалась, когда нашла совсем внезапно. — В нём чувствуется происхождение, истинная знатность, право!
— Ум! Тонкость чувств! Вот что я вижу на этом портрете. — Натали бережно скрыла медальон на прежнем месте. — Утончённый ум и богатство утончённых чувств...
— Ты будешь счастлива, я верю.
— А ты поедешь со мною? В Испанию! Герцог рассказывал мне, там необыкновенно красиво, такие старинные дворцы, фонтаны...
— Как в Петергофе?
— Нет, лучше! — убеждённо возразила Наташа. — В Петергофе всё совсем новое, а там старинное.
— Ты соблазняешь меня. Разумеется, я поеду, если ты не забудешь обо мне...
— Я не забываю друзей, — отозвалась цесаревна тоном спокойного достоинства.
— Я поеду с тобой, как Мавра Шепелева ездила в Киль с Анной Петровной...
— Дашенька! — Наташа посмотрела с укором. — Как ты вспомнила! Покойницу! Зачем? Толкуют, она была несчастна...
— Вот вздор какой! Несчастна она была лишь в одном — ей не досталась императорская корона. А в замужестве она была счастлива. Её Фридрих был ей во всём покорен, как дитя; он исполнял все её желания...
— В этом ли счастье?
— Отчего и не в этом?
— Не знаю... — Цесаревна задумалась.
— А Маврушка писала комичнейшие письма из Киля, — весело продолжала Дашенька. — О, это надобно видеть. Кое-кому Лизета читала эти письма. Ты не поверишь, как смешно! Мне говорили. Но я постараюсь писать менее комично...
— Лизета и Лизета! Повсюду Лизета!
— Что теперь нам до неё? Ты нашла свою судьбу...
— Дашенька! — Наташа подалась к товарке и сжала её запястье, чуть смугловатое, тонкими пальцами. — Дашенька! Она ничего не должна знать! Я таюсь от неё, именно от неё! Она пугает меня!
