Анна откинулась на стуле, сощурилась на исписанный плотный бумажный лист. «И что это я пишу? Елизавета I английская!.. Прославленная королева... Конечно, чудесный утешительный пример для моей Лизеты!.. Будто я желаю ей царствовать! Будто я хочу видеть её, её, на троне всероссийском! Но неужели и это мне предстоит? Соперничество с младшей, родною сестрой! Мне? Моим детям? Нет, нет, всё устроится к лучшему. Не дай Бог дожить!..» И вдруг Анна почувствовала — о, чутьё! — и почувствовала странное как бы прикосновение — словно бы рука судьбы оттиснула свою печать: «Исполнено...» Похолодели виски...

Дворцовый сад в Киле, разумеется, не мог равняться с петербургским Летним, с «царским огородом». Анна последнее время чувствовала небывалую потребность в каком-то движении вперёд, хотелось мчаться в карете, вперёд, вперёд, вперёд!.. Куда?.. Приказывала приготовить выезд и ехала в порт, где отплывали и прибывали корабли. Ах, как прав был отец! Море — это чудо, истинное окно, растворенное в мир, в этот неведомый, большой, кипящий действием мир... Или никакого такого мира и нет? Или повсюду одно и то же? И даже самые великие события слагаются из мелочного интриганства и мелких подлостей? Вот и брат Алексей стремился вперёд, в большой мир, чего-то ждал от Венеции, Неаполя... Дождался!..

Приказала возвращаться во дворец.

Её выезд — вороной крупный цуг — был подарком ей от герцога. Когда он повёл её во двор и показал карету, золочёную, обитую внутри красным рытым бархатом, и этот вороной цуг лошадей, в шорах, с перьями... Всё, как ей хотелось!.. Но всё же она спросила настороженно:

   — Снова долги, Фридрих?

   — Не думай о моих делах. Что говорил твой отец? Мена должна бояться мужа! И потому радуйся и не думай. Просто радуйся. Я желаю порадовать тебя хоть чем-то!

И она позволила себе радоваться, выезжая с тремя ливрейными лакеями на запятках и двумя скороходами, бежавшими впереди. На выезд молодой герцогини любовался весь город. Но в те времена заботились более о внешней красоте, нежели об удобствах. И прекрасная эта карета была без рессор, на каких-то ремнях и подпорках. И трясло в ней немилосердно, даже на городских улицах, вымощенных булыжником и почти что ровных...

Она пошла переодеться к обеду. Но оказалось, Фридрих уже искал её. Он был встревожен.

   — Что случилось? — Она не могла себе представить, что же...

Приказала служанкам выйти. Он обнял её и прошептал на ухо:

   — Получено известие. Из Петербурга, для тебя. Сундук. Платья твоей матери, твоя доля...

Посмотрела недоумённо...

   — Это хорошо. Память о матушке. Где он, этот сундук?

   — Вот-вот привезут из порта.

   — А я не заметила корабль...

   — Тебе, милая, не свойственно различать все эти частности, у тебя широкий взгляд...

   — Но к чему такая таинственность?

   — Ты спрашиваешь? Вспомни свои слова... — И — в самое ушко: — О завещании!..

   — Но, Фридрих! Не в сундуке же с платьями!

   — А как бы ты желала? Торжественно, официально, с курьером!

   — Нет, не могу поверить. Но хорошо, разберём всё, когда сундук будет здесь. Идём обедать. Я не шутя хочу есть!..

В конце обеда, когда подали пирожное, Маврушка явилась, уведомила о доставке сундука.

Поставлен был в уборной комнате. Дубовый, неновый. Анна приказала Мавре Шепелевой остаться. Герцог знал, что Мавре многое известно. Молодая герцогиня отперла замок тёмным, тускло поблескивавшим ключиком. Мавра поспешила откинуть крышку.

Две собольи шубы, штуки материй... Драгоценностей, конечно, не было... И никаких бумаг! Анна пожала плечиками.

   — Как я и предполагала! Ничего!

   — Нет, не может не быть! — раздумчиво произнесла Мавра. — Дайте ещё погляжу.

   — Но здесь более нет ничего... Разве что... — Анна пристально посмотрела на откинутую крышку и разворошённые на полу вещи. — Тайник в сундуке?

   — Ой нет! — Мавра потрогала бортик. — Тут не сундук важен.

   — Ножницы! — быстро приказала Анна...

Распороть можно было только две шубы. Однако обошлись одною. Завещание оказалось зашито в правую полу, за подкладкой двойною. Это оно и было, завещание императрицы всероссийской, Екатерины I, в пользу потомков её старшей дочери Анны Петровны, герцогини Голштинской. Но покамест это было завещание в пользу неведомых, ещё не существующих принцев и принцесс.

Судьба этого радостного завещания складывалась достаточно странно. Сейчас о нём никто не должен был знать, кроме тех, что уже о нём знали. Герцог собственноручно запер секретный документ в ящик одного из шкафов в своём кабинете.

И было странно, что лишь спустя несколько дней Анна подумала о странном поведении своей младшей сестры. «А ведь Лизете известно содержание этого документа. Известно, что престол завещан моим потомкам, а не её детям и внукам. И всё же она содействовала, не воспрепятствовала; завещание теперь у меня... Что это с её стороны? Доброта? Великодушие? Нет, не такое это дело, чтобы щеголять великодушием и добротой. Простота? Лизета вовсе не глупа. Она не склонна ломать себе голову и переливать из пустого в порожнее, как я, но она вовсе не глупа...»

Анна чувствовала, что здесь что-то простое, очень простое, но понять, догадаться — не могла. Может быть, именно потому, что было слишком простое. И одно было ясно: кто бы ни взошёл на всероссийский престол, потомки несчастного царевича Алексея или потомки царя Ивана и царицы Прасковьи, кто бы ни взошёл, ненависть Елизавет Петровны ему обеспечена, Она никого не потерпит, кроме... Кроме сына своей старшей сестры?.. Кроме... самой себя?..

Были гости — сёстры покойного епископа Любекского — Амалия и Элизабета с супругом, принцем Ангальт-Цербстского дома, губернатором Прусской Померании. Анна шепнула Маврушке, что сёстры очень похожи на брата.

— Не забудь написать цесаревне!

Говорили о Фридрихе II Прусском[19] — «король-философ», «оригинал!», «великий государь».

После обеда как-то легко учинились танцы. Составились пары попросту, без церемоний. Музыканты герцога играли.

Сначала весело танцевали в большой зале. Анна вспомнила изобретённую отцом весёлую цепочку танцующих. Тотчас такую цепочку составила, и, держась за руки, пробежали со смехом по коридорам, влетели почему-то на поварню — в огромное помещение с кирпичным полом и сводчатым потолком — и танцевали там. Все были молоды, все чего-то ждали от жизни дальнейшей. Герцог был счастлив видеть супругу оживлённой.

За ужином дамы обсуждали серьёзно, какие мушки предпочтительнее — тафтяные или бархатные. Принцесса Элизабета говорила о новейших парижских — в виде крохотных золотистых звёздочек и алых сердечек. Разговор естественным образом перешёл на туалеты. Анна предложила гостьям посмотреть материи и шубы из России — «память о матушке».

Вновь раскрыли известный сундук. Элизабета дивилась добротности затканных золотом и серебром материй...

   — Турский бархат... кизильбашский бархат... травчатый аксамит... — кидала Анна русские названия тканей — нарочито небрежно. Её руки также наслаждались этим сочетанием добротным жёсткости и мягкости, выпуклости и блистания...

Принцесса Элизабета осторожно, обеими руками, взяла соболью шубу, ту самую, где было зашито завещание, но сейчас-то никто бы уже и не догадался, что оно в шубе зашито было...

Анна кликнула служанку. Шубу изящно накинули поверх шёлкового платья гостьи.

   — Русский мех! — произнесла Элизабета, чувствуя нежное, жаркое и душистое, приятно тяжёлое...

Анна снова склонилась над сундуком, но вдруг слабо вскрикнула и оперлась ладонью о стену.