Какое-то время Фридрих размышлял, не должен ли он предупредить Анну, чтобы она предупредила сестру о безнравственности епископа. Но нет, это было бы напрасное предупреждение. И Анна не послушалась бы его. И Лизета... короче, напрасное, неуместное и уже слишком позднее предупреждение. И герцог что-то понимал в людях, в особенности в таких женщинах, как юная цесаревна Елизавет Петровна. Лучше было держаться подальше от неё. Он полагал её также безнравственной и холодной...

Анна вошла в кабинет мужа внезапно. Теперь она всегда являлась внезапно, будто вбрасывала, швыряла в комнату этот бешеный блеск чёрных глаз и заливистый, почти наглый хохот...

Молодой человек, сидевший рядом с герцогом, поднялся ей навстречу с поклоном.

Дерзко и резко оборотилась к мужу:

   — Кто это с тобой?

   — Камергер Тессин из Киля...

   — Зачем?

Герцог подумал: «Неужели она что-то почувствовала?..»

   — По делам правления. Ведь я давно не был в своих владениях...

Взглянула настороженно, грубо-подозрительно; так, искоса, поглядывала, случалось, её мать...

А вечером, на балу у графа Шереметева, она столь открыто и бесстыдно заигрывала с молодым Тессином, что все даже и не язвили уже, и не сплетничали — глядели в испуге, в изумлении. Герцог приказал камергеру ехать посланником в Берлин, тою же ночью, прямо с бала. На следующий день Анна Петровна демонстративно не появилась во дворце Меншикова на очередном празднестве.

А ещё на другой день бешеный звон колокольчика вызвал герцога из кабинета в спальню. Молодой граф Апраксин[18] смущённо остановился перед герцогиней. Анна потрясала колокольчиком.

— Граф только что изъяснился мне в любви! — обернулась к мужу. — И поскольку я не желаю отвечать на его страсть, он сам пожелал, кинувшись к моим ногам, чтобы я прекратила жизнь его, тогда-де прекратятся и его мучения влюблённого. И вот теперь, когда я согласна исполнить эту его просьбу и попросту проткнуть его шпагой, его же шпагой, разумеется, он почему-то мнётся и просит прощения! — Она захохотала этим своим новым смехом.

Граф пытался делать герцогу знаки, намекающие на ненормальное состояние умственных способностей молодой герцогини. Спустя час домой к молодому Апраксину явились с вызовом на поединок от герцога.

Поединок состоялся. Граф был ранен. При дворе много об этом говорили. Разумеется, никто из поединщиков не был наказан, хотя за дуэли наказание и полагалось.

По окончании поединка герцог не поехал домой и появился дома лишь поздно вечером. В спальню прошёл чёрным ходом. Постоял, чуть пошатнувшись, он много выпил. Посидел на постели. Вынул из футляра флейту и заиграл не вполне стройно.

Хлопнула дверь, явилась Анна.

—Угодно Вам будет ужинать со мною? — спросила странно высокомерно.

Герцог мотнул головой. Она скорыми шагами приблизилась и внезапно и размашисто ударила его по щеке. Он выронил флейту на постель.

— Умойтесь холодной водой и ступайте ужинать. Я жду.

В большой столовой графского дома свечи были поставлены на столе. Ей всё казалось, что она уже то ли видела подобный ужин двоих при свечах, то ли слышала, то ли читала.,.

Он послушно умылся холодной водой, лицо его было ещё мокро и ненапудренные русые волосы влажны. Он сел против неё.

   — Уедем, Аннушка, — сказал.

Она сжала руки судорожно и молитвенно.

   — Не сейчас...

Но, конечно, это её «не сейчас» было для него уже лучше прежнего её «ни за что»...

Два месяца она провела, почти не покидая спальни. Возбуждение сменилось унынием. Она не дозволяла убирать себе волосы, почасту плакала.

Состояние здоровья императрицы всё ухудшалось и ухудшалось. Близился неминуемый конец.

Анну призвали к матери. В небольшой передней, примыкавшей к материной спальне, герцогиня увидела Меншикова. Он расположился в креслах рядом с мальчиком Петром Алексеевичем и что-то говорил последнему, серьёзно, доверительно, вполголоса. Выражение лица светлейшего сейчас было выражением лица умного и серьёзного человека, склонного даже и к размышлениям. Это удивило и смутило Анну. Удивило её и то, как вырос племянник, за столь недолгое время!.. Оба не обратили на неё внимания, не поклонились. Но это ведь и была та самая чаша унижений, которую она намеревалась испить до самого донышка!..

Анна прошла к императрице. Прикрыла за собой дверь тихо. Однако уже вскоре вошёл и Меншиков. Женщины, лежащая на высокой постели и сидящая в ногах этой постели, смолкли.

   — О чём печалитесь? — спросил светлейший. — Не приказать ли вина подать? Выпили бы по рюмке!

   — Выйдите! — произнесла Анна, не оглядываясь на него. — Я говорю с матерью.

   — Говори, я твоим словам не помеха. — Он подошёл к постели и на постель сел.

Нешуточный страх перед этим человеком, таким сильным, заставил Анну вскочить.

— Прости, матушка! Я вернусь после...

Она выбежала в переднюю. Мальчика уже не было там. Она побежала скорым шагом. Но только в карете ощутила себя в безопасности.

Это был её последний разговор с матерью, и, хотя и прерванный насильственно, разговор этот оставил определённый след в истории, о чём ещё будет возможно упомянуть.

Наутро объявили о кончине императрицы и о новом императоре Петре II. Объявлено было в соответствии с завещанием императрицы. Казалось, мечтания самые смелые Меншикова сбылись. Он — почти на троне, у самого подножья. И тут же — осторожный Андрей Иванович Остерман, скромный, безо всякого блеска, разумный и даже тихий... Его и не все примечают. Но Меншикова примечают все! Все уверены, что именно ему теперь предстоит править государством, уж во всяком случае до совершеннолетия нового императора...

Герцог не мог не заметить, что со смертью матери Анна оживилась. Исчезли вялость, апатия, уныние; снова явились решительность, собранность. Откровенно говоря, он побаивался немного. Ему ясно было, что уже (наконец-то!) пора ехать. Но не мог заговорить об отъезде с Анной. Он понимал, что смерть матери что-то значила для неё, что-то оживляла в её планах. Нет, не хотел спрашивать...

Она сама заговорила с ним, но в свои планы опять же не посвящала его, заговорила о деле, которое вроде бы касалось именно его...

Результатом этого разговора явился мемориал Бассевица, поданный в совет «верховников». Бассевиц просил выплатить герцогу денежные дачи, причитавшиеся последнему по завещанию императрицы. Казалось бы, в подобном напоминании не было ничего странного. Всем были известны долги худенького, сероглазого.

Верховный совет, однако, молчал. Нарышкин, обер-гофмейстер Анны Петровны, подал новое прошение (очередное!) о выплате ей приданых денег. Ответа не было.

По настоянию герцога его представители Бассевиц и Штамке известили Верховный тайный совет о намерении герцога сколь возможно скорее возвратиться в Киль.

Через две недели была выплачена герцогу большая часть суммы по завещанию императрицы.

События вдруг набрали темп и понеслись таким крещендо, какое и самому замечательному скрипачу из оркестра герцога не могло присниться.

Арестован был граф Сантий, Франц Матвеевич. Дело его рассматривалось в глубокой тайне. Официальное обвинение было — дача взяток. Но уже шептались о провалившемся заговоре в пользу Анны Петровны. Вот на что должны были пойти и отчасти и пошли деньги, выплаченные герцогу.

Франц Матвеевич был приговорён к ссылке в Сибирь.

И едва этот тайный приговор был подписан, как Бассевиц получил секретное предписание: герцогу и его супруге незамедлительно готовиться к отъезду. Российский флот предоставлял в распоряжение герцога два фрегата и шесть ластовых судов. Герцог потребовал кораблей вместо фрегатов. Но в этом было ему отказано. Впрочем, одна просьба герцога всё же исполнена была: мадам д’Онуа, воспитательницу принцессы, освободили из предварительного заключения, в коем она содержалась, ей было дозволено покинуть страну вместе со своей питомицей.