Она сама не садилась, стояла.

Когда стояла поодаль от него, чувствовала себя выше его.

   — Мы никуда не поедем из России, — повторила. — Скоро вы станете моим мужем. Мы должны доверять друг другу. Вам должны быть известны, вам не могут быть неизвестны намерения государя относительно меня, его старшей дочери...

Лицо молодого герцога, бледное, немного оживилось, чуть двинул кистью правой руки.

   — Об этих намерениях толковали при жизни покойного государя. Ныне же я постоянно слышу толки о том, что наследником Вашей дражайшей матушки, да продлит Господь её дни, наследником её будет объявлен первый потомок государя по мужской линии, его внук Пётр Алексеевич...

Она чувствовала, как раздражение мешает ей держаться спокойно и судить здраво.

   — Это ложь, герцог! Согласно указу отца, правитель означает себе наследника по своему желанию, но отнюдь не исходя из преимуществ потомства по мужской линии...

   — Но я полагаю, будет справедливо иметь на всероссийском императорском престоле внука великого Петра... — Опустил глаза на скрещённые на коленях пальцы обеих рук...

Взгляд её невольно остановился на этом скрещении. Ей показалось, что оно двигается... двигается... к тёмной встопорщенности гульфика... Она почувствовала испуг, раздражилась на себя, на герцога...

   — Помимо некоей абстрактной справедливости, существует справедливость во благо России! Я не намереваюсь отступаться от своих прав...

Она посмотрела на него совсем случайно, вовсе и не хотела смотреть, сердилась ведь, но всё же случайно посмотрела, глянула. И увидела, что ему больно. Нет, он не просто настаивал на исполнении своих каких-то, нелепых для неё желаний; ему было больно...

   — Говорите! — сказала, почти закричала она ему решительно. — Я не хочу причинять Вам боль. В конце концов... Я люблю вас... — Отвернулась от него, диковато уткнула склонённое лицо в ладони, Она впервые признавалась ему в любви, впервые отвечала на все его прежние, многие уже признания. Но странно, именно сейчас она, кажется, любила его менее, чем когда бы то ни было...

Теперь не смотрела на него, но чувствовала, что он ободрился. Заговорил, однако, тихо, даже и робко:

   — Я надеялся, что моя супруга будет моей герцогиней, поймёт меня и разделит со мной бремя долга, нашего общего долга перед нашими владениями...

   — Фридрих, будьте благоразумны! — Она почти умоляла. — Вы понимали меня прежде... Я дочь императора всероссийского... Я имею свой долг, перед своею страной... Поймите!.. — Он молчал, слушал, но, кажется, осуждал... Она сама удивилась своим дальнейшим словам. — Моё воцарение поможет и Вам исполнить Ваш долг перед Шлезвигом... — Что это? Дивилась себе. Она заискивает, хитрит?.. — Я буду править своей страной, Вы будете заботиться о своих владениях... Наши дети... Наш сын объединит наши владения в одно...

   — Я говорю Вам прямо и честно: я не верю и не хочу!..

   — Что же тогда? Остаётся разрыв...

   — Нет! Я люблю Вас!.. Пусть будет так... Я согласен, я не буду препятствовать Вам...

   — А помогать?.. Помогать мне?..

   — Я не могу обещать, не могу солгать Вам...

Но всё же теперь стало гораздо лучше, чище и проще...

Напряжённость мучительная уходила.

   — Остерман, Андрей Иванович, совершенно оставил меня. И Вас также... — Теперь он говорил, как будто предостерегал, а ведь только что отказался помогать... — Остерман — государственный ум!..

   — Фридрих, Фридрих! — Она произнесла нараспев, будто пробуя на вкус его имя. Покачала милой головкой черноволосой. — Я не собираюсь, — чуть насмешливо, — я не собираюсь всю мою дальнейшую жизнь оплакивать нерасположение ко мне дорогого моего Андрея Ивановича. И уверяю Вас, чем менее я буду горевать сейчас, тем более остаётся надежд на будущую его верную службу мне, именно мне. И он действительно государственный ум, я совершенно с Вами согласна. Но покамест свет клином не сошёлся на нашем Андрее Ивановиче. Прелестное русское выражение, не правда ли, «свет клином не сошёлся»... Хотите повторить?.. — Ах, сейчас она почти шалила и была так мила, сама того не сознавая...

   — Свет клином не сошёлся, — повторил он послушно, поднялся и шагнул к ней.

Она почему-то всегда невольно пугалась, когда он шёл к ней, почему-то возникало ощущение нападения. Усилием воли заставила себя не откачнуться, не податься от него — назад...

   — Я, кажется, заслужил своей покорностью, — теперь и он — шутливо, — я, кажется, заслужил своей покорностью... один поцелуй... — Должно быть, она не уследила — не смогла — за выражением своего лица, и лицо её выразило досаду, или ещё того хуже — испуг. Во всяком случае, он поспешно уточнил: — Ручку, Ваше высочество, всего лишь Вашу лилейную ручку...

Но ей совсем не хотелось. И она уже не боялась его и шаловливо спрятала обе руки за спину. Но посмотрела на него ласково.

   — Послушайте, герцог, Вам что-то было нужно от меня. Вы ведь пришли сегодня вовсе не для того, чтобы просить о поцелуе руки...

   — Нужно?.. Да... — Он и вправду забыл и не мог сосредоточиться и вспомнить.

   — Вы говорили о свадьбе... — И тут она мгновенно поняла, что именно ему нужно. Да денег же, чего ещё! И как это глупо всё вышло, весь этот разговор! И будто она хочет сама задобрить его. И теперь она не сможет отказать ему...

И вдруг он, с этим любовным пониманием, которое могло столь внезапно, столь неожиданно осенять его, произнёс легко и просто:

   — Да, Вы правы. Я хотел попросить у Вас денег. Я хотел нанять дом для нашего житья после свадьбы. Я знал, что вы получили часть Вашего приданого. Я для этого шёл к Вам. Но теперь, после нашего разговора, всё иначе. Я не прошу у Вас денег. Подобная моя просьба сейчас унизила бы и меня и, что ещё хуже и страшнее для меня, подобная моя просьба унизила бы Вас!..

Анна быстро протянула ему руку...

   — Целуйте!

   — С полным правом? — спросил он, уже склоняя голову.

   — Да!..

Губы его приложились нежно и сильно...

В конце апреля герцог переехал в одно из самых красивых жилищ Санкт-Петербурга, во дворец графа Апраксина, заново графом отделанный и обмеблированный. За аренду граф запросил три тысячи рублей в год, однако согласился поверить в долг. Ныне, впрочем, дома этого вы не отыщете при всём желании, ибо на месте его возведён Зимний дворец.

Герцог настоятельно просил графа не говорить о неуплате, и оттого приближённые герцога ничего не знали и полагали, что он воспользовался деньгами невесты. Просить у неё денег он отправился по настоянию Бассевица.

Граф Апраксин держал своё слово и о своём одолжении герцогу не говорил. Однако всем ведь было известно, что денег у герцога нет. И потому при дворе полагали, что деньги взяты у принцессы. Об этом толковали с достаточной ядовитостью, язвили по поводу бедности герцога и притворно жалели Анну.

Лизета заметила Анне, что это весьма неосмотрительно: позволять герцогу запускать руку в приданое.

   — С чего ты взяла? Он не просил у меня денег...

   — А толкуют...

   — Больше слушай! Клянусь тебе: он не просил!..

   — Хочешь, Анна, я стану говорить повсюду, что он, нет, не просил у тебя твоих денег?

   — Ты милая, Лизета, и добра ко мне. Но не надо говорить, ничего не надо говорить. Мне все эти мелочи, все эти мелочные сплетни надоели...

...21 мая 1725 года... 21 мая 1725 года... Близилось...

Это было хорошо — её уговор с герцогом. Он не будет мешаться в её дела. Но вместе с тем она знает: если ей будет грозить серьёзная опасность, он кинется спасать её. Это всё было хорошо.

Держала совет с Францем Матвеевичем. Ах, как она ещё наивна и не знает многого, многого!.. Вспоминала все свои горделивые суждения о благе государства и стыдилась самой себя. Ведь о таких высоких материях мыслила, не понимая самого простого. Не понимала, да, не понимала. И ведь никто не подсказал. Отец? А зачем он должен был ей это подсказывать? Ведь он намеревался оставить ей престол по закону. Андрей Иванович? А уж этот тем более не обязан был учить её ничему излишнему... И только теперь поняла: деньги прежде всего нужны для войск. Сразу вспомнила два полка, окружившие дворец в день воцарения матери... Деньги, награды, чины — это для офицеров и генералов, это на водку и вино — солдатам... И много денег — на подкуп. Многих надобно, придётся подкупить...