Наступление продолжалось до начала февраля. В середине февраля отступавшие к востоку китайцы перешли в контрнаступление. Удар приняла на себя 2-я дизизия. Однако мы быстро остановили противника, ликвидировали прорыв, и после этого темп нашего наступления больше не снижался. Когда мы в конце марта пересекли 38-ю параллель, боевой дух 8-й армии никогда, еще не был таким высоким.

Невозможно описать изумительную боеспособность и неистовый наступательный порыв нашей армии, снова перешедшей к активным действиям. Я сам был свидетелем этого во время высадки последнего парашютного десанта в долине У Мунсанни — деревни, которая по случайному стечению обстоятельств впоследствии стала местом первых переговоров о перемирии. Это было 24 марта 1954 года, в прекрасный, безоблачный день. По'нашему плану одна полковая боевая группа должна была десантироваться в тыл противника. Затем в том же направлении вдоль дорог наносили удар танки. Таким образом, мы должны были захватить китайцев в тиски и уничтожить их. Как старый парашютист, я очень хотел выброситься вместе с десантной группой, но командующий армией не мог так поступить. Мне было 56 лет, и с тех пор как я прыгал с парашютом в Нормандии, мои кости стали более хрупкими, а суставы — менее гибкими. Я мог бы легко сломать ногу или порвать связки коленного сустава, и тогда мле пришлось бы отказаться от командования 8-й армией.

Чтобы наблюдать за ходом боевых действий, я решил вместе с парашютистами долететь до места выброски десанта на легком самолете, который мог бы совершить гам посадку. Моим пилотом был Джордж Линч — старый боевой пехотинец, перешедший в авиацию и ставший самым умелым, храбрым и хладнокровным из всех известных мне пилотов легкой авиации.

Мы вылетели очень рано, без прикрытия, чтобы на своем тихоходном самолете достичь места высадки раньше прибытия туда транспортных самолетов с первыми эшелонами десанта. На высоте около 1000 метров мы были недосягаемы для огня стрелкового оружия. Долетев до места, наш самолет начал кружиться над районом выброски как раз в тот момент, когда подошли первые эшелоны Tiecan га.. Выброска была произведена успешно. Со времени второй мировой войны наше мастерство заметно повысилось. Теперь на больших грузовых парашютах мы сбрасывали виллисы и 105-льч гаубицы — более тяжелые орудия, чем те, которые когда-то сбрасывали в Европе.

Когда десант приземлился и начался бой, я приказал Линчу вести самолет на посадку. Джордж выбрал узкую грунтовую дорогу и снизился, чтобы осмотреть ее. Мы вполне могли наскочить на зарытую мину, а такого желания у нас, разумеется, не было. Но ни на дороге, ни на обочинах не было никаких признаков мин, и мы стали делать последний круг для захода на посадку. К этому времени дорогу заполнили парашютисты, с любопытством разглядывавшие нас. Снизившись, мы жестами попросили их убираться с дороги, но они не уходили. Мы сделали еще один заход, ругая парашютистов на чем свет стоит, но они только весело махали нам в ответ. После пяти заходов я разозлился не на шутку. Наконец, кто-то догадался, что мы собираемся приземлиться, дорогу освободили, и мы пошли на посадку. Коснувшись земли, самолет покатился по неширокой дороге с выпуклой проез- • жей частью и узкими обочинами, за которыми проходила водоотводная груба. Й вылез из самолета и приказал Линчу найти где-нибудь место для машины.

Вскоре около меня стали падать редкие мины, и я вернулся на дорогу. А Линч чувствовал себя, как на охоте. Он рвался в бой и радовался ему, как и Уолтер Уинтон — мой доблестный адъютант, приземлившийся неподалеку на другом легком самолете. То там, то здесь вспыхивала стрельба. Я и сейчас по-мню тот подъем духа, то внезапное обострение всех чувств, которые приходят к человеку в разгаре боя. Приятно было снова оказаться в деле, в гуще атакующих десантникоз. И Линч, и я испытывали одинаковый восторг, когда раздался первый винтовочный выстрел, а потом стали приближаться разрывы мин,— до тех пор, конечно, пока они не приблизились вплотную.

Спустя много месяцев, когда в Мунсанни начались переговоры о перемирии, моя палатка оказалась около дороги, на которую мы с Линчем приземлились в день высадки десанта.

Во время нашего наступления на север произошел один случай, о котором мне хотелось бы рассказать. В начале марта я находился в передовом батальоне 1-й дивизии морской пехоты и, стоя на заснеженной насыпи у грязной, размокшей дороги, смотрел на колонну, двигавшуюся на север, к полю боя. Как раз подо мной устало плелся изможденный моряк с радиостанцией па спине.

V."- *• Г-* .

; I

V.

к

/

■

S'

I

t /

Шнурок одного ботинка у него развязался и тащился по снегу. Другой ногой ои наступал на шнурок и на каждом шагу, спотыкался. Я видел, что если он наклонится завязать ботинок, то уже не сможет подняться. Моряк остановился и что-то сказал. Позже мне говорили, что он обратился к своим товарищам со словами: «Эп, кто из вас, сукины дети, завяжет мне ботинок?»

Я не разобрал его слов, да если бы и разобрал, мое' намерение не изменилось бы, так как в корпусе морской пехоты такое обращение является признаком^дружеского расположения. Я понял только одно: ему необходима помощь. Моя нерешительность продолжалась одно мгновенье, а затем я съехал с насыпи к его ногам, встал на колени и завязал ему ботинок. Позже, когда об этом случае сообщили в Штаты, нашлись люди, которые восприняли мои поступок как театральный жест. Но это было совсем не так: я искренне хотел помочь солдату-фронтовику» попавшему в беду. Кроме того, обо мне говорили, что гранаты на перевязи у груди я носил только ради рекламы, как генерал Паттон — пистолеты с покрытыми перламутром рукоятками. Но и в этом не было ни крупицы правды. Я носил гранаты исключительно для самозащиты, ибо еще в Европе убедился, что человек с гранатой в руке всегда может найти выход из самого трудного положения. В Корее я тоже твердо решил, что если во- время разъездов по линии фронта я попаду в опасное положение, то не сдамся без боя.

Никогда еще американский флаг не развевался над армией более гордой и крепкой, более смелой и боеспособной; чем 8-я. Она была великолепной боевой единицей, способной выполнить любую задачу, которую перед ней поставят. Как военные, так и государственные деятели еще долго будут спорить о том, мудро ли было останавливать наступление этой славной армии при первых слухах, что красные готовы запросить мира. По-моему, теперь бесполезно гадать о том, что произошло бы, если бы наступление продолжалось. Будь у нас в то время приказ выйти к р. Ялуцзян, мы бы его выполнили, если бы правительство согласилось заплатить за это новыми убитыми и ранеными. С чисто военной точки зрения такая операция, по-моему, стоила этих жертз, так как наступлением до рубежа рек Ялуцзян и Тумыньцзян удалось бы очистить от китайцев всю Корею. Правда,

значительные силы их продолжали бы стоять перед нами за этими реками. Прижав противника к его главным базам снабжения в Маньчжурии, можно было значительно укоротить его коммуникации, но одновременно нам пришлось бы намного удлинить спои пути подвоза и увеличить протяженность своего фронта со 180 до 670 кило-■ метров. Согласился ли бы наш народ содержать армию, необходимую для такого расширенйя фронта? Одобрил ли бы он паше наступление в глубь Маньчжурии — в сердце великого азиатского материка, в эту бездонную яму, куда можно поместить все армии свободного мира и где их легко 'рассеять и уничтожить? Я сомневаюсь в этом.

Я не знал о решениях „совещаний, которые происходили в то время в США, но ясно понимал, что политическая выгода, которую мы получили, отогнав китайцев в их логово,' нс стоит нашей крови. Этот вывод я считал совершенно правильным.