Что и говорить, жизнь пленницы была переносима с трудом. По-испански она читала плохо, и хотя книги из библиотеки Амонтильядо доставлялись ей в изобилии, они оставались для нее мертвым грузом. Поэтому она или напевала песни своей северной родины, или вышивала. А чаще всего совмещала оба этих занятия. Слова этих песен она уже успела забыть, потому что они хранятся в голове, зато прекрасно помнила мелодии — у них более надежное жилище — сердце. Могучая Сабина с трудом переносила сеансы невеселого пения, но возражать не решалась и лишь укоризненно ворочалась на своем топчане.

Единственным чтением Элен, ввиду непонятности для нес испанских текстов, сделалось письмо Лавинии, вынутое из мертвых рук хитреца Фабрицио, обманувшего всех, кроме своей смерти. Здесь нелишне полностью привести текст этого послания.

То, что это была рука именно Лавинии, Элен не сомневалась ни единой секунды. И ей было удивительно, что та решилась на подобный шаг. Зачем? Почему?! Может быть, она раскаялась и решила загладить свою вину? Элен бы не поверила ни на миг в добрые намерения своей «ближайшей» подруги, когда бы не эти бесконечные дни и недели невыносимого заточения. Время смягчает чувство утраты, заживляет душевные раны, но оно также размагничивает волю. Этому очень медленному, очень постепенному изменению в душе Элен способствовало еще и то, что ни об отце, ни о брате не было никаких, даже самых незначительных, сведений. Почему они так ничего и не предприняли за все эти месяцы, чтобы спасти ее? Двое настоящих мужчин, у которых в руках целая армия? Почему этим пыталась заняться лишь одна слабая девушка? Да, Лавиния своенравная, злая, мстительная, но не чуждая и настоящего благородства. Ведь она написала, что за спасение подруги готова заплатить любую цену.

И чем больше ей приходилось проживать тоскливых, однообразных, безысходных дней в испанском плену, тем сильнее становилась ее обида на отца и Энтони. Она даже начала склоняться к тому, чтобы если и не простить Лавинию, то сильно смягчить к ней свое отношение.

Элен — по вероисповеданию протестантка — была лишена даже возможности посещать церковь. В этих условиях единственным развлечением были совместные трапезы. Они неизменно происходили в почти полном молчании, безмолвные лакеи поддерживали чопорный стиль столовой. Некоторое оживление вносила Аранта. Сначала она пыталась установить какие-то отношения с гостьей, но, натолкнувшись на ледяную корректность, оставила свои попытки. Всю свою нерастраченную жажду общения (ей, видимо, тоже было не слишком весело в этом дворце) она обращала на брата. Он относился к ней почти пренебрежительно, она же — почти восторженно. И даже без «почти».

Элен не без интереса наблюдала за этой странной четой. Слишком сильно они отличались от той пары, которую до недавнего времени составляли они с Энтони. Различия были во всем. Первое: никто никогда бы не подумал, что Аранта и Мануэль — не родные брат и сестра. Дело в том, что они были близнецами. Встречаются такие типы близнецов, когда вся щедрость природы падает на одного, а другому остается право быть лишь тенью своего во всех отношениях удавшегося родственника. Так было и в этом случае. Дон Мануэль был несомненно красавец, умница, производил впечатление законченной, почти угрожающей, почти отталкивающей полноценности. Аранта представляла собой как бы чуть-чуть недовоплощенное, как бы не вполне полноценное существо. Как будто у природы не хватило на нее строительного материала. И при этом — поразительное сходство черт. Одно слово — близнецы. Любовь сестры к брату носила несколько болезненный характер: так может любить ограбленный грабителя, и это, как ни странно, один из самых крепких видов привязанности.

Элен понимала это и заранее зачислила Аранту в лагерь безусловных сторонников дона Мануэля, даже не попытавшись переманить ее на свою сторону. О том, что это невозможно, говорил и тот факт, что дон Мануэль не пытался воспрепятствовать контактам своей сестры со своей пленницей — он был полностью уверен в прочности своих позиций на этом направлении.

Была у Элен небольшая надежда на дона Франсиско: при первой встрече ей понравились его печальные глаза. Но, как выяснилось, заставляла их светиться не столько мудрая грусть, сколько тяжелая болезнь. Дон Франсиско очень редко «сходил» к столу и, как правило, выглядел таким образом, что немыслимо было наваливаться на него со своими жалобами. И потом, если этот высокородный кабальеро сам не понимает, что его сын поставил в совершенно ложное положение порядочную девушку, то незачем тут и затевать какие-то разговоры. А если он все заметил и сделал выговор сыну, но это не возымело никакого действия, то говорить тем более не о чем.

Любое нормальное человеческое общение затруднялось невероятною чопорностью этого дворца. По сравнению со здешним болезненно выверенным этикетом жизнь в губернаторском дворце на Ямайке казалась Элен естественной и простой. С некоторой долей ностальгии она вспоминала даже Мохнатую Глотку. Могла ли она тогда, сидя в слезах на кровати в обнимку с Тилби и ожидая страшного вторжения хозяина-хама, подумать, что будет способна об этом положении пожалеть?

Как уже говорилось выше, Элен понимала, что в этой молчаливой борьбе она рано или поздно потерпит поражение. Однообразие, неизвестность, одиночество — страшные противники. По-настоящему иезуитской была идея дона Мануэля лишить Элен ее камеристки. Хитроумным и подлым способом избавив свою пленницу от Тилби, он заложил важный камень в здание своей будущей победы.

Все попытки Элен выйти за круг, очерченный доном Мануэлем, оканчивались неудачей. Слуги были похожи на движущиеся монументы, никто из посторонних людей не попадал в поле зрения. Однажды, находясь на грани настоящего отчаяния во время очередной поднадзорной прогулки, она поднялась на широкую стену, отделявшую апельсиновую рощу от чудовищного обрыва, и подумала: не лучше ли ей броситься туда, вниз, на острые клыки скал, чем продолжать эту муку? Момент наваждения был коротким; она вернулась на тропинку под кроны апельсиновых деревьев и только тогда твердо поняла — надо что-то делать. Живя по законам, которые начертал для нее мучитель, она лишь подыгрывает ему. Его терпение, судя по всему, вечно, ибо он хозяин положения.

Но что значит — начать действовать? Надо попытаться вырваться из навязанного ей вращения по кругу однообразной здешней жизни. Что могло бы прозвучать сильнее всего в этой безжизненной чопорной атмосфере, где расчислено и расписано все на годы вперед? — Скандал! Именно! Как она не сообразила раньше? Неужели она и сама пропиталась тлетворным воздухом этого роскошного склепа?

Но скандал нельзя затевать, находясь в будничном состоянии духа, надо привести себя в состояние полной боевой готовности. Что в этом смысле важнее всего для женщины? Правильно! Нужно привести себя в порядок.

Элен потребовала немедленно принести ей деревянную лохань, в которой ей позволялось время от времени производить омовения. Могучая индианка не понимала, зачем это делается, и попыталась возмутиться, тем более что был неурочный для мытья день. Но сопротивляться Элен, когда она приходила в соответствующее расположение духа, было невозможно. Лохань была доставлена, а к ней и ведра с водой, и все полагающиеся ароматизирующие травы и притирки. После этого Элен велела принести зеркало.