Но тогда что же? Деревьев бросил недокуренную сигарету в окно, не попал, она ударилась о стекло и, рассыпая искры, рухнула на «доказательство». Писатель с безумным возгласом кинулся спасать рукопись, вызывающую у него столь мучительные подозрения. Сдул пепел и долго разглаживал, с ужасом осознавая, что у него нет никакой другой возможности вписать этот шестистраничный феномен в картину привычного мира, кроме как только признав, что Ионе Александровичу Мамонову удалось перебросить, просунуть, пропихнуть, транслировать хорошенькую сумму денег из инфляционного 1993-го в незабываемый 1985-й. Причем посылка эта попала герою повести за месяц или два до описываемых там событий. Ему необходимо было какое-то время, чтобы обрасти всеми этими дорогими шмотками и освоить эти дурацкие манеры. Добропорядочная мудрость издавна твердит нам о вреде злата. В данном случае имел место вопиющий факт влияния внезапного обогащения на человеческий облик. Впрочем, размышления морального плана мало занимали писателя. И даже претензии профессионального характера, столь ярко полыхнувшие в первые минуты процесса идентификации, быстро поблекли и отступили в задние ряды. В самом деле, не все ли равно, что в результате этих денежных «переводов» станется с вялой незаконченной повестушкою.

Всерьез Михаила Деревьева занимало вот что: если история, возникшая из случайного столкновения двух невероятно разных людей; история, которая завязалась на дерзкой плебейской грубости, которая прошла через тяжелые постельные сражения и увенчалась попыткой побега, очень напоминающей признание в невыносимо сильной любви; так вот, если такая история обречена, если она не ведет ни к чему, кроме тайных сердечных кровотечений и сложно маскируемого восьмилетнего отчаяния, то, может быть, стоит довериться другой истории, которая открывается сценой благополучного знакомства и продвигается через хорошо ухоженные луга пошлого ухаживания; истории, где неизбежно возникает приятная симпатия между людьми, не разделенными ни социальным барьером, ни выращенными по разные стороны этого барьера комплексами.

Может быть, вообще разумнее всего доверять запись истории любви бесталанным и неизобретательным добрякам.

Чтобы проверить эти мысли, существовал только один способ — завтра же утром сесть за сочинение очередного беллетристического оборотня для фирмы Ионы Александровича.

Деревьев взял две сумки и сходил за продуктами и сигаретами. Как всегда, принял контрастный душ. Завернулся в свой старый халат и уселся в единственное, разболтанное, как шлюха, кресло. Закурил и задумался. Ему надлежало решить, какой из нескольких толкавшихся в воображении замыслов полнее созрел для осуществления.

Кроме того, нужно было разобраться еще с одной проблемой. Он так до конца, до самого внутреннего пользования, и не понял — верит ли он, Михаил Деревьев, наконец, в возможность диффузии времени и денег или нет. Истратив пять сигарет, писатель отмахнулся от этой проблемы. До менее экстренной ситуации. Он решил не уподобляться человеку, которого размышления о смысле жизни лишают возможности добывать средства к существованию. Работать надо, работать, вот что было существенно в данный момент. Деревьев переместился к столу.

На улицу он не выходил вообще, иногда выбирался покурить на крохотный балкон, напоминавший накладной карман на лохмотьях старьевщика. Всегда это случалось ночью. Три-четыре окна в шестнадцатиэтажке, стоящей напротив. Огромная беззащитная луна, отсвечивает замерзшая лужа во дворе. Одинокий пьяный плавает в мутном аквариуме автобусной остановки.

Полюбовался, и обратно к машинке.

Сам с собой он никогда не разговаривал и не комментировал вслух результаты работы. Однажды только, пересчитав под утро количество «сделанных» страниц и присовокупив эту стопочку к уже сложившейся на краю стола пухлой стопе, он, откинувшись на стуле и медленно закурив, вдруг тихо рассмеялся и сказал, впрочем, негромко и даже чуть иронически:

— Видела бы она меня сейчас.

Нетрудно догадаться, кого именно он имел в виду и какие инвективы парировал.

То, что выходило из зубов машинки, он, разумеется, не перечитывал, но с удивительной отчетливостью помнил каждый поворот сюжета и все сколько-нибудь существенные детали. Ему уже не казалась сверхъестественной и загадочной производительность авторов «Фантомаса» и Эркюля Пуаро. Он словно получил возможность захаживать в недоступный прежде клуб, не опасаясь неприятных вопросов швейцара.

Такие попутные, мимолетные настроения, возникнув, некоторое время сопровождали тяжелую телегу его обузданного ремесла. Деревьев не смотрел по сторонам и старался не заглядывать внутрь себя. Он законсервировал свою неврастению и самоиронию до получения новой порции «доказательств».

Только один день был подпорчен и вырван из рабочего ритма. Явился с пьяным визитом Дубровский. Уселся на кухне и два часа пил принесенный с собой портвейн и снова читал прозаику его стихи, сопровождая чтение своим дружелюбно-зубодробительным комментарием. В знак благодарности за гостеприимство. Хозяин, терпеливо улыбаясь, сидел напротив и смотрел на бутылку, как на песочные часы, отсчитывающие время до освобождения. Наконец пьяный критикан ушел. Деревьев уже попал в поле притяжения своего стола, как снова раздался звонок в дверь. Покачиваясь, как водоросль, Дубровский сообщил:

— Чего я к тебе приходил-то. Тебя тут искали.

— Где?

— В редакции.

— Два лица кавказской национальности?

— Нет, Медвидь приходил.

— Чего ему нужно?

— Да я не понял. Поговорить. Но мирно. Что там у вас?

— Пить надо меньше, вот что.

Дубровский принял это замечание на свой счет тоже и попытался подобраться, но потерял равновесие и отступил в глубину неосвещенной площадки. И уже оттуда сообщил:

— А два лица кавказской национальности — ты прав — были.

Вторая встреча с представителем издателя была назначена на прежнем месте. Деревьев приехал за полчаса. Некоторое время ходил кругами вокруг памятника, перебарывая волнение. Потом сел на скамейку, так было легче совладать с неудержимой до смешного дрожью. Разумеется — сигарету за сигаретой. Непрошеные цитаты. «Как ждет любовник молодой минуты та-та-та свиданья», «Всадник не отвечает за дрожь коня». И тут же увидел приближающегося Жевакина. Тихо выругался, ему совершенно не хотелось общаться сейчас со старым другом. И не сразу удалось сообразить, что просто сегодня другой гонец. Но не удержался и спросил:

— А где негр?

— Какой негр? Ах, негр. Ну, негр как негр. Принес?

Деревьев передал ему завернутую в газету стопку бумаги. Жевакин невообразимо долго, со специальными жевакинскими причитаниями запихивал ее в портфель. Наконец все устроилось. Вовчик похлопал портфель по толстому боку и сказал с непонятной интонацией:

— Молодец, па-ашешь.

— Ты ничего не хочешь мне передать?

— А, это, — Жевакин полез в карман, достал изрядно помятый конверт и протянул его, небрежно так. Деревьев уже начал на него злиться. Резким, даже слишком резким движением выхватил конверт. Слава богу, он был заклеен.

— Ну что, все? — зевнул Жевакин.

Распрощались.

Уже сидя в поезде метро, Деревьев пожалел, что не спросил у него о судьбе «Илиады». Если исходить из доступных Ионе Александровичу темпов издания книг, она вполне могла бы уже выйти в свет. Но долго думать в этом направлении он, конечно, не смог. Начал медленно, сладострастно надрывать конверт, хотя несколько раз давал себе слово потерпеть до дома.