— В общем, приключений масса всяких. Метафора-то глобальная. Перипетии и коллизии возникают сами собой. Согласитесь, ведь в подобной ситуации можно даже путешествовать во времени. У разных наций разные принятые погрешности хронометража. Они накапливаются, и можно одновременно с получением въездной визы получить право на перемещение из, скажем, пятого апреля в первое. Тут возможна бездна тончайших психологических оттенков, хронометрических казусов. Из-за попыток ввести свое время возникают международные конфликты и даже войны. Вы только представьте себе: побежденный народ должен признать власть 22 июня, а сам втайне продолжает жить по законам 9-го мая, а?

— Сильно, — кивнул Нечитайло, — богатейшая идея. И метафора у нее тоже. Это ты возьмешь себе, — он протянул один экземпляр договора писателю.

Приехав домой, Деревьев немедленно бросился к столу. Он поймал свой шанс. По самым скромным подсчетам, в результате сделки с «Империалом» он должен был получить 150 тысяч рублей. Нечитайло обещал «выстрелить» книжку месяца через три, взять за нее оптом «по сороковнику». При двух тысячах тонн почти даровой бумаги, полученной фирмою по высокому министерскому блату, и при двадцатитомном Пикуле, уже «проданном на корню», глупо было не верить в слова президента. Кстати, автор Деревьев осторожно спросил, где можно приобресть вышеупомянутый двадцатитомник. «Для мамы, это ее любимое чтиво». «Я тебе подарю», — небрежно бросил Нечитайло.

Удача, как и беда, склонна к тиражированию себя. Несмотря на то, что из дому Деревьев почти не выходил, стремясь к договорному сроку закончить «Чрево Сатурна», ему удалось в поликлинике Литфонда (к ней он приписался во время краткой штатной работы в одном издательстве) познакомиться с интереснейшим человеком — Модестом Матвеевичем. Старик был очень колоритен: голый, бледный, разумно бугристый череп, презрительно и мудро искривленный рот, драгоценная курительная трубка, которую он время от времени набивал с непередаваемым изяществом; очень дорогой, немного мятый костюм, умело завязанный под подбородком платок. Отрекомендовался он театральным режиссером. Фамилия его была Деревьеву смутно знакома. В ожидании своей очереди они разговорились. Модест Матвеевич сказал, что в принципе он очень осторожен и разборчив в знакомствах, но «юноша» так ему понравился, «идеи» его показались ему столь незаурядными (говорили в основном о погоде, но «юноше» все равно было приятно), что он хотел бы продолжить знакомство. Модест Матвеевич протянул свою карточку, назначил день визита и ушел на ласковый зов врача.

Когда-то Деревьев написал несколько пьес, но за неимением каких бы то ни было знакомств в театральной области не смог получить на них даже отрицательной реакции. Теперь ворота открылись сами. «Конечно, поеду».

Третья требуемая законами гармонии неожиданность произошла с Деревьевым на дне рождения у Дубровского. Она носила не столько приятный, сколько сложный характер.

Поэт Дубровский продолжал вести последовательно романтический образ жизни и собрал под своим кровом (каким-то образом он сумел урвать у Москвы двенадцать метров в коммуналке) публику частью знакомую, частью богемную. Дубровский продолжал держаться в своем журнале, но сам этот журнал уже почти не держался на плаву, отчего настроение Дубровского, никогда не отличавшееся бодростью, в последнее время стало маниакально минорным. Он ныл, скулил, тихо матерился и напился раньше, чем перезнакомил гостей.

Деревьев накануне этого безрадостного тридцатилетия набил наконец казавшееся бездонным «Чрево» словесной мякиной и был поэтому полон приятных предвкушений и новых планов. Он с радостью кинулся бы в объятия новой дружбы, но режиссер с драгоценной трубкой почему-то отодвинул день свидания на месяц от дня знакомства. Деревьев решил терпеливо подождать, тем более что Модест Матвеевич пару раз звонил ему домой и в самых деликатных выражениях подтверждал свою крайнюю заинтересованность во встрече. Веди Деревьев насыщенную светскую жизнь, его знакомство кануло бы, как некий казус, в ее пестром потоке, но Деревьев такой жизни не вел. Хотя и надеялся попробовать с деньгами Нечитайлы. По договору через две недели после представления рукописи «Империал» должен был выплатить оговоренный аванс — пятьдесят тысяч рублей.

Молодой писатель отправился на день рождения к другу, положив на стол издателю законченную рукопись хронофантастического романа «Чрево Сатурна».

Найдя в квартире друга толпу малознакомых и почти совсем незнакомых пьяных людей, Деревьев взял со стола бутылку водки и сел в угол. «Выпью и поеду домой», — решил он. Уже дважды проблевавшийся хозяин покачивался в единственном кресле и силился слипающимися глазами рассмотреть, что же, собственно, происходит в его жилище. Деревьев отхлебнул из горла тепловатой водки и потянулся за куском колбасы. И услышал:

— Япо-онец!

Белобрысая девица, сидевшая справа от него, перебирая ногами, повернулась к нему и уставилась, почему-то победоносно улыбаясь. Деревьев сразу узнал ее, а когда узнал, тоже попытался улыбнуться.

— Ну что, не рад? — спросила девица, драпируясь во внезапную иронию.

Деревьев сказал, что рад, и в доказательство этого предложил выпить.

— За встречу? — спросила она.

— За встречу.

Очень скоро стало понятно, что скандала, которого он малодушно испугался в первый момент, не будет и что легкая внешняя грубоватость Наташи (так ее звали) скрывает скорее приязнь, чем претензии. Они еще выпили вместе и ушли со дня рождения по-советски, обругав и хозяина, и гостей.

Нельзя сказать, что эта связь его сделала счастливым. Просто место женщины в его жизни было не занято, и он внутренне махнул рукой — если не любимая, то любая. Впрочем, стать табором вблизи себя он ей не позволил. Встречался с ней часто, но только в дневные часы. «Что ты делаешь по ночам?» — спрашивала каждый раз с новым ехидством Наташа. «Работаю», — всегда одинаково просто отвечал он. Ее угнетало полное отсутствие таинственности и кокетства. Она верила, что он не врет. Довольно быстро эта любопытная, болтливая и сексуально безалаберная «розвальня» стала ему надоедать. Первое, чем она его «достала», это воспоминаниями о дне их знакомства. Она, оказывается, помнила до сих пор все его претензии к Японии. Однажды Деревьев взорвался и в самой резкой форме потребовал, чтобы Японию, японцев и все японское в его доме раз и навсегда оставили в покос. «У тебя что, была японка?» — участливо поинтересовалась Наташа. В тот день он ее прогнал. Он прогнал бы ее совсем, если бы она не оказалась полезна в самом неожиданном смысле.

Как уже сказано выше, молодой сочинитель атаковал вершины литературного Олимпа сразу с нескольких направлений. Помимо стихов и рассказов, умерших «в металле» последних советских издательств, помимо хронологической фантасмагории, обещанной богатею Нечитайло, и пьес, призванных поразить воображение Модеста Матвеевича, Деревьев однажды придумал идею необычного мультфильма. В основе простая географическая карта. Лучше всего Европы. Отчетливо нанесены границы. Скажем, в том виде, в котором они были в первом веке нашей эры. Вдруг карта как бы оживает, границы начинают пульсировать, передвигаться. История завертелась. Один год жизни Европы равняется одной секунде. Границы изменяются соответственно новой скорости протекания истории. Империя Карла Великого расползается и лопается в течение каких-нибудь пятнадцати секунд. Тридцатилетняя война сложно пульсирует ровно полминуты. Медленно высыхают арабские завоевания на Пиренеях. Великий исторический процесс становится удивительно и почти неприятно похож на явления биологической жизни. Все видели, как ведут себя цветы, запечатленные соответствующей камерой. Или как выбирается бабочка из своей куколки.

Самым сложным местом замысла был, конечно, текст, которым следовало сопроводить гашение политического котла. Требовалась немыслимая степень лаконичности. Как, например, в две секунды уместить рассказ о геройствах Гарибальди? Ясно, что в этой ситуации лаконизм и серьезность несовместимы. Стать в позу саркастического всезнайства? «Вот напал Наполеон, вот добрался до Москвы, скоро будет изгнан он силою вещей, увы». Или, может быть, посмотреть на все глазами вселенской грусти, а может быть, применить стиль современного бесчеловечного телевизионного дикторства?