За основу бралась мысль о том, что реакция тела на внешние события в какой-то мере обоснованна. По задумке, организм реагирует на опасность соответственно её значимости, то есть при небольших повреждениях боль будет слабой, а вот при возникновении реальной, действительно серьёзной угрозы сила реакции должна резко возрасти, буквально задавливая все остальные стимулы и принуждая таким образом прекратить рискованное поведение. Затея была сомнительной: шансы пропустить нужный момент выходили высокими, а отбить себе что-нибудь мне совсем не хотелось... И разум, подгоняемый возможностью проверки "на практике", в реальном бою, быстро нашёл выход. Очевидное и естественное, в общем-то, решение - максимально замедлить изменение силы удара - превратило неприятное, но хотя бы краткое исследование в долгий сеанс самоистязания, тем не менее, в большей степени приятный, чем отвратный, ведь иначе он бы просто не состоялся. Интерес, благо, был сильнее боли. Большую часть времени.
Иногда ощущения добивались своего, и я прекращал эксперименты, ложился на освещённую сторону бархана и отдыхал от пережитого, смотря на источающий голубоватый свет месяц. Раньше покой навевало тёмное небо, но сейчас оно не могло соперничать по силе вызываемых переживаний с ноющими конечностями, так что выбор был очевидным. Ведь пусть созерцательное настроение и обращало излишнюю долю внимания на боль где-то внутри, но иной вариант - песок - не трогал в душе ничего и служить защитой от негатива не мог тем более. В попытках отвлечься сильнее, я обдумывал причины своего выбора:
- "Защита от негатива". Забавное выражение. Я одновременно и понимаю, что ощущения могут нести вред, и не понимаю, раз продолжаю их чувствовать, а значит, и генерировать.
- А нельзя как-то... добиться солидарности тела с мыслями?
- В принципе, можно, но для этого нужно слишком многое знать о том, как устроено тело. Да и любая удачная попытка повлиять на органы чувств будет означать, что они могут быть кому-то подконтрольны, - ушёл я в философствования, - а значит, им уже не будет такого доверия, как раньше. И, даже если контроль будет единоличным, встанет иной вопрос: "Можем ли мы теперешние верить себе прошлым? Достаточно ли обширны были знания тогда, чтобы принятое решение оставалось актуальным и сейчас?". Об это, по идее, нужно думать при принятии любого решения, но изменение самой основы своих знаний о мире - органов чувств - событие просто исключительной важности... Хотя, конечно, было бы неплохо, - добавил чуть погодя.
Причинить себе серьёзный вред оказалось одновременно и легко, и весьма непросто. По большей части, тело было хорошо защищено (или плохо вооружено - тут как посмотреть), настолько, что до резкого скачка боли не доходило, как бы я ни старался. Конечно, если долго бить по одному и тому же месту, рано или поздно оно поддастся, но первым вполне может не выдержать кулак, и такая "временная неуязвимость" меня вполне устраивала - ведь, в случае чего, я вряд ли буду бездействовать.
Но были также места, особо чувствительные к повреждениям, и с ними не всё было так замечательно (или наоборот - опять же, в атакующем плане). Как выяснилось, опасными были удары в сгибы конечностей, разжатые ладони, а также - кто бы мог подумать - в горло и голову. Кроме боли, уже ставшей привычной, даже самое слабое попадание вызывало специфические реакции, должные, по всей видимости, затруднить для противника повторение успеха. Так, удар по внутренней части сгиба конечности заставлял оную резко сократиться, ладонь инстинктивно сжималась для большей защищённости, а от прикосновения к шее плечи поднимались сами собой. Но на первом месте стояла сохранность головы. Мало того, что опасность сзади запускала реакцию "вжаться в плечи", лёгкая тряска вызывала в содержимом черепа глухую боль, а глаза вообще, казалось, были самыми уязвимыми органами моего тела... "Ведь есть ещё и маска!" - непонятный костяной нарост как раз на том месте, где у нормальных животных находилась морда. Непропорционально большой рот делил бугристую, в выступах и впадинах, поверхность на две неравные части, а расположение слоя брони навевало мысли о внешнем скелете насекомого. Необычное, как утверждала память, строение головы вызывало вопросы.
- Как, не имея лица, я буду общаться с сородичами? Насекомым в этом отношении проще - у них мимику заменяют движения усиков, а как быть мне? - на громкость голоса я, конечно, не жалуюсь, но едва ли переливы металлических тонов окажутся достаточно выразительными.
- Судя по ширине пасти и остроте зубов, мой вид является хищным. А это значит, что нам не требуется сбиваться в стаи для защиты, как травоядным; мы одиночки, и сложная коммуникация нам вряд ли свойственна. Травоядные... - взгляд сам собой обежал безжизненные песчаные склоны. - Да... - а что ещё тут скажешь. - Их тут вообще не водится.
- Тогда кого едят хищники?
- Своевременный вопрос, - себя не похвалишь - никто не похвалит, да и некому. - Можно, конечно, предположить, что питаются друг другом, но едва ли они так прожили бы долго. Ведь в процессе охоты, да и жизни вообще, энергия обязательно затрачивается, и, если её неоткуда брать, рано или поздно хищники вымрут. И тут у нас три варианта. Либо мы оказались здесь как раз в тот момент, когда все травоядные были истреблены, ну или погибла вся растительность, и тогда нам, понятное дело, не выжить. Либо наши родители избавились от лишнего груза во время перехода в более злачные места, а нас занесло песчаной бурей, спрятав, к тому же, все следы. Выжить, в таком случае, тоже будет проблематично. И третий, наиболее оптимистичный вариант - мы сами способы перерабатывать и запасать разлитую вокруг энергию, - где-то внутри эта мысль вызывала удивление пополам с весельем: нечасто доводится размышлять о гибриде травы с травоядным, к тому же, обладающем пастью хищника. - Конечно, возможны и иные случаи, но это лишь комбинации предыдущих... в разных пропорциях, так что нет смысла учитывать их отдельно.
- И какой вариант мы выберем?
- Точно не первый. Если целые виды живых существ ничего не смогли поделать с бедой, то и у нас вряд ли получится. От такого выбора, даже если он окажется верным, ничего не изменится. Так что перейдём к следующему... А он состоит в том, что еда всё-таки где-то есть. Но, пусть мы и способны выяснить по своим следам, откуда и куда шли, определить направление на богатые пастбища будет не так просто, если вообще возможно. Специфические чувства хищника для выслеживания добычи что-то не дают о себе знать, да и лететь в тёплые страны не тянет. А значит, придётся идти наугад, как и до этого.
- А что в третьем варианте?
- Можно только предполагать... - необычное нужно было хорошенько обдумать. - Но одно известно точно - мы не питаемся светом. Растениям не нужно двигаться, и энергообмен у них медленный. Так выходит, что годами накопленное деревом растратится нами за считанные дни, - хотя дни, как раз, считать не получалось. - А значит, мы едим либо что-то, содержащееся в почве, либо что-то, рассеянное в воздухе. Песок здесь, - взял пригоршню и рассыпал перед лицом, - без частичек пыли. И не то, чтобы я исключаю возможность питаться камнями - всё же припоминается что-то похожее - но, будь это возможно здесь, их ели бы все. И, хотя никого другого мы пока не встретили, уникальность - вещь слишком редкая, да и зубы нам даны точно не просто так...
- И что же мы, в таком случае, едим? - прервал затянувшуюся паузу вопрос.
- Не знаю. Можно попытаться выяснить, какой орган принимает пищу, можно определить, как та усваивается и распределяется по телу. Для начала надо будет завершить эксперимент и отлежаться, чтобы привести ощущения в порядок, но это возможно. Однако мы не видим еду, и до тех пор, пока не сможем увидеть, нет смысла знать, что она собой представляет. Какая разница, если добывать её лучше всё равно не получится?.. - вопрос, понятно, был риторическим.
