- Да. Надо бы взять рисунки с собой, - я осторожно подполз к яме и попытался ощупать обнажившийся из-под песка край. - Что-то твёрдое, - пальцы схватились за небольшой, размером с четверть ладони выступ и, дёрнув, отломили.

- Камень, - заметив, что с объекта исследования не перестают сыпаться песчинки, я приподнял отстающий от других палец и, увидев продавленно-прошкрябанную ямку на его месте, заключил: - Сыплется... Надо быть осторожнее. Тащить его придётся долго.

Выведя, теперь уже на поверхности камня, набор символов и старательно запомнив каждый, я решил отправляться. Вопроса встало два: куда идти и как быть с запоминающим устройством в пути. Впрочем, оба они разрешались просто, так как для меня не было никакой разницы между направлениями, а нести камень как-то иначе, кроме как в руках, я не имел возможности. Ну не пинать же его, в самом деле?

***

Пустыня была огромна. Память, за время пути проверенная ещё четыре раза, подсказывала, что это нормально. Но было и то, что вызывало недоумение, а именно - время дня и положение месяца. Решив отсчитывать путь в барханах, я знал, что пересёк их уже более двухсот, а небо за это время не посветлело ничуть. Да и огрызок луны, дающий тусклый свет, либо сдвинулся незначительно, либо не сдвинулся вовсе. Это не вызывало какого-то заметного возбуждения интереса, но оставляло привлекающий внимание привкус непонятости.

- Похоже, я удивлён, - решение было, в противовес своему смыслу, спокойным, - точнее, недоумеваю.

- Это... сродни интересу? Ведь и у того, и у другого причиной является что-то неизвестное.

- Да, этим они похожи, но имеются и различия. Делать интересное, как мы решили - хорошо, а вот недоумение просто есть. Как свет месяца, сообщающий нам о его присутствии на небе, это чувство лишь указывает на нечто непонятное. А затем, видимо, уже появление или отсутствие интереса определяет, нужно оно нам или нет.

- Так удивление - это хорошо?

- Да. Знать, пусть даже о своём незнании, лучше больше, чем меньше.

Горы песка сменялись горами песка, подъём сменялся спуском. Лишь иногда пустыня дарила возможность пройти вдоль вершины бархана, давая отдых ногам и вниманию. Созерцая раскинувшиеся вокруг просторы и размышляя, я шёл и шёл, пока путь снова не приводил меня к подъёму.

Добравшись до вершины очередного бархана и не увидев ничего, стоящего внимания, я решил передохнуть. Четыре лапы уставали не так быстро, как это делали бы две, но отдых требовался и им.

- А что ещё мы можем чувствовать, - вопросил, устраиваясь поудобнее на песке, - кроме интереса и удивления? Какие ещё... эмоции нам знакомы?

- Что-то припоминается, - отложил камень и почесал голову. - Кроме тех, которые говорят о чём-то хорошем, должны быть и говорящие о плохом... А что плохо сейчас?

- Спина немного жжётся...

- Жжение. Даже, скорее, боль, - поправил первоначальную догадку, - в той или иной форме.

- Делать то, что больно - не хорошо.

- Да, это плохо. Не стоит больше так неосторожно скидывать со спины камни. Хотя, и долго лежать под ними тоже не хочется... - тут же возникла противоборствующая мысль. Впрочем, решение тоже нашлось быстро. - Лучше не будем застревать. А делать то, что вызывает боль, видимо, может быть и хорошо. Менее плохо, чем быть придавленным, уж точно.

Заинтересованный новым ощущением, я завёл левую руку за спину и нащупал сами царапины. Каких-то вспышек боли, странных или просто необычных ощущений не было, но я вдруг понял: что-то изменилось. Изначально бывшая, как и вся видимая часть тела, серо-чёрной, кисть, снова появившись перед глазами, теперь отличалась от своей правой товарки. Пятна на кончиках пальцев явственно отливали чернотой, что, в голубоватом свете месяца, делало вывод очевидным. Я - живой, и, значит, по моим венам течёт кровь, а при ранениях часть её может под напором вытекать наружу. Обострившееся внимание затребовало больше данных о ситуации. Стремясь со всей точностью убедиться в идущем кровотечении, я ощупал царапины уже двумя руками, анализируя ощущения... и ничего нового не находя...

Чуть позже.

- Запоминаем: высохшая кровь прекрасно прилипает к коже, - отпечатывал я мысли в памяти, ходя взад-вперёд по "двускатной" вершине бархана и рассматривая измазанную конечность. - Измельчившись до состояния пыли, она может долго держаться на месте, - помахал рукой, стараясь, чтобы движения были быстрыми, - даже при сильном ветре.

- А ведь было что-то ещё... - заметил, пытаясь вызвать уже ускользающие детали произошедшего. - Когда к нам только пришло осознание возможной тяжести ран. Нечто, заставившее сузить внимание до конкретной проблемы и, в то же время, довольно неприятное... Что это?

- Похоже, - возник после паузы ответ, - это была тревога. Затмевая "обычный" интерес, она заставляет проявлять повышенное внимание к чему-то, бывшему мгновения назад несущественным... Точнее, казавшемуся таковым, - поправил я сам себя. - Ведь появилась она как раз в ответ на изменение важности царапин.

И снова мысли, мысли, мысли. Имея разное содержание и направленность, они роились, то появляясь в области внимания, то вновь исчезая. Я хватал и обдумывал их, иногда по несколько штук за раз, постепенно приближаясь к какому-то выводу.

Интерес, боль и удивление. Этих эмоций, окрашенных соответственно положительно, отрицательно и нейтрально, как мне теперь казалось, достаточно. Знание об их существовании рождало внутри какое-то приятное чувство довольства и полноты. "Для чего достаточно?" - вставал закономерный вопрос. И где-то в глубине себя я находил ответ: "Для части картины мира". Этот гигантский пазл постепенно собирался. Возможно, я начал его, ещё стоя на дне ямы и смотря на песок, укрывавший под собой ноги. А может быть, лишь сейчас, увидев подходящие краями друг к другу элементы - эмоции. Хотя... пожалуй, всё началось с вопросов, заданных себе в мире видений, ведь на картине постепенно проступал я сам.

Теперь стало очевидно, что полученных ответов "вопрошающий" и "отвечающий" не было достаточно. Как утверждала память, любой процесс может ускоряться и замедляться. И все мои действия должны были быть подвержены этому закону, но раньше я не знал, почему и как. Я не видел зависимости между интенсивностью своих действий и испытываемыми переживаниями. Теперь же неведение, ранее мной не замеченное, сменилось знанием, и какая-то, пусть даже маленькая, часть меня была удовлетворена, будто бы я исследовал что-то интересное. Да оно и было таковым, вот только... раньше я о нём не знал.

- А из-за чего возникла та тревога? Что такого важного в этой, - помахал испачканной рукой, - крови?

- Кровь - атрибут живого. И, если её не станет, - отвечал я, углубляясь в память, - не станет и жизни. Став мёртвым, чего бы я ни хотел ранее, я больше не смогу этого достигать.

- Как это? - не мог не возникнуть вопрос.

- Сейчас... - задумался с ответом, - я хочу найти что-то новое. Открываю иные грани себя, исследую эту, - показал вокруг, - пустыню. Я действую, совершая то, что считаю хорошим. А, умерев же, перестану.

- Но кем я буду? Что буду делать, если перестану быть теперешним собой?

- Лежать. Висеть. Гнить, - перечислил возможные варианты. - Но не так это и важно, если выполнять свои желания я уже не смогу. Хотя никто, как утверждает память, не может знать наверняка, буду ли я что-то хотеть, или нет, мысли большинства живых рождаются и существуют в голове. И, раз мне никуда из неё не деться, если её не станет - не станет и меня. То есть, - решил подытожить, - либо меня уже не будет, либо кто-то будет, но уже не я. И как-то это... тревожно? Нет, пожалуй, даже страшно.