На заседании межпартийного суда 25 апреля 1910 г. Костицын заявил, что «убеждение в невиновности Виктора в Москве было всеобщим», а «недовольство им обуславливали его дурным характером», причем «говорили, что о нем могли легко создаться слухи о провокации, ибо вокруг него существовала атмосфера озлобления». На вопрос самого «Виктора», в чем же состоял его «дурной характер», Костицын ответил: «По-моему, это были поступки и деяния, которые не касаются общественной стороны, но беда в том, что они отзывались на его вообще действиях». И пояснил: «Если имелось какое-либо партийное дело с Виктором и как бы вы ни были выдержаны, все же невольно вносилось личное. Ты гнул свою линию, а Виктор – свою, и выходили дрязги. Это могло тормозить работу, но все-таки она делалась». А когда «Виктор», напомнив их резкое столкновение на городской партконференции, где он предложил роспуск боевых дружин и переход к партийной милиции, задал Костицыну вопрос: «Что вы знали обо мне хорошего?», тот ответил: «Большая работоспособность, умение разбираться в организационных и тактических вопросах. Слышал о нем хорошие отзывы как о пропагандисте… Это я знаю от пропагандистов Замоскворецкого района, где работал сам, и они говорили, что Виктор был здесь вполне на своем месте. Виктора считали незаменимым секретарем комитета…» (РГАСПИ. Ф. 332. Оп. 1. Д. 37. Л. 129–130).

В июле 1911 г. Бродский, учившийся тогда в Льежском университете, дал разоблачительное интервью эсеровской газете «Будущее», издававшейся В. Л. Бурцевым в Париже, а 18 августа подал прошение на высочайшее имя, в котором просил о предании его суду за «преступные деяния», повлекшие арест членов социал-демократической фракции 2-й Государственной думы и ее роспуск 3 июня 1907 г. Бродский утверждал, что он с ведома начальника Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова и начальника Департамента полиции М. И. Трусевича «1) был инициатором посылки в с. – д. фракцию депутации от солдат петербургского гарнизона, 2) на своей квартире производил переодевание солдат перед отправлением депутации, 3) участвовал в передаче с. – д. депутатам наказа революционного содержания, черновик которого был выработан в охранном отделении». В этой связи 13 ноября 1911 г. социал-демократическая фракция 3-й Государственной думы внесла запрос о «провокационной деятельности охранного отделения в целях подготовления обвинения депутатов с. – д. фракции 2-й Государственной думы в сношениях с военной организацией», что послужило предлогом к «государственному перевороту 3 июня» и аресту 37 депутатов, 17 из которых были приговорены к каторжным работам, 10 сосланы на поселение и 10 оправданы (Большевистская фракция IV Государственной думы. М.; Л., 1938. С. 392–397).

О своей провокаторской деятельности сама «Ирина» (Е. Н. Шорникова) рассказывала следующее: «Стала работать в социал-демократической партии. На конспиративной квартире виделась с генералом Герасимовым один раз, а с ротмистром Еленским все время, почти ежедневно. В это время я встретила партийного работника Анатолия, который просил работать у них. Охранное отделение согласилось, дабы провести меня в центр: я была организаторшей Атаманского полка. Подполковник Еленский настаивал на проведении меня в секретари организации. Случилось, что мне предложили быть секретарем петербургской военно-революционной организации. Я назвала всех организаторов солдат, дала боцмана Архипова (с катера Его Величества), всех членов партии боевой организации и социал-демократической фракции, Озоля и др., передала весь военный архив.

Само охранное отделение было преступно небрежно в отношении сотрудников, проваливая их. На Фурштадтской улице, в д. 4, кв. 5, принимали всех сотрудников в один час, рассортировывая по комнатам. О том, что Бродский оказывал услуги розыску, я не знала…

На массовке (летучке) солдат и офицеров в Лесном были два члена Государственной думы, где и был выработан литератором, фамилию коего я не знаю, наказ. Я имела в военном комитете голос. На одном из заседаний комитета было решено, что сами солдаты должны идти в форме и нести наказ. Наказ не был составлен по инициативе охранного отделения, но, какую роль играло охранное отделение в выработке наказа, я не знаю, ибо работали [депутат Государственной думы И. П.] Озоль и Бродский. Я лично обращалась к фракции через Озоля. Подполковнику Еленскому я сообщила день и час, когда должны были явиться солдаты во фракцию. На это подполковник Еленский мне заявил, что начальник охранного отделения (генерал Герасимов) ездил к министру Столыпину, который выразил желание иметь наказ, который был еще написан от руки. Так как солдаты плохо читали по писаному, то мне, как секретарю, было предложено членами организации перепечатать его на пишущей машине. Заботясь об охранном отделении, я, вместо одного экземпляра, напечатала два экземпляра, причем первый экземпляр, с печатью комитета, я отдала в организацию, а второй – подполковнику Еленскому».

После вручения наказа депутатам («как только успели выйти, то прошло не более 5 минут, как явилась полиция») в связи с начавшимися арестами был поднят вопрос о причинах провала Петербургской военной организации РСДРП, и ротмистр В. И. Еленский, отблагодарив провокаторшу 35 рублями, предложил ей уехать из столицы «куда угодно». Шорникова вернулась на родину, но судебный следователь, не зная о секретной службе «товарища Ирины», прислал в Казань требование о взятии ее под стражу. В последующие несколько лет Шорникова, находясь под неофициальным прикрытием охранки, но опасаясь мести революционеров, металась по стране: Петербург, снова Казань, Самара, Уфа, где она вышла замуж за машиниста железнодорожного депо и даже устроилась «по специальности» под кличкой «Эртель». Но муж, узнав о секретной «службе» жены, развелся с ней, а в Самаре, куда Шорникова приехала, опознавший ее рабочий пригрозил «зарезать» провокаторшу, и та бежала в Саратов. «Она была, как полупомешанная… – вспоминал начальник Саратовского губернского жандармского управления М. С. Комиссаров, – без копейки денег, совершенно обтрепанная, деваться ей некуда было, показаться на улицу боялась…» Шорникова повторяла: «Для меня единственный выход – уехать в Южную Америку, или социал-демократы меня уничтожат».

Направившись из Саратова в Петербург, Шорникова обратилась к полицейскому начальству со слезной просьбой выделить ей денег для отъезда из России. Вопросом о судьбе бывшего секретного агента пришлось заниматься директору Департамента полиции С. П. Белецкому, товарищу министра внутренних дел В. Ф. Джунковскому и даже председателю совета министров В. Н. Коковцову. Определением Особого присутствия Сената от 26 июля 1913 г. дело об уголовном преследовании Шорниковой было наконец прекращено, после чего, получив вожделенные 1800 рублей, она спешно выехала за границу (подробнее см.: Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. М.; Л., 1926. Т. 5. С. 94–98; см. там же: М.; Л., 1925. Т. 3. С. 1, 4–10, 84, 115, 119, 121, 123–124, 139, 150–154, 157, 208, 219, 222–227, 384, 412–424, 426, 428–430, 436, 453, 455, 457–459, 484, 504; Т. 5. С. 68, 87, 89–93, 123, 139–142, 231, 235, 259, 261, 420–421, 454).

Н. К. Крупская вспоминала: «Тянуло и нас поближе стать к французскому движению. Думалось, что этому поможет, если пожить во французской партийной колонии. Она была на берегу моря, недалеко от небольшого местечка Порник, в знаменитой Вандее. Сначала поехала туда я с матерью. Но в колонии у нас житье не вышло. Французы жили очень замкнуто, каждая семья держалась обособленно, к русским отнеслись недружелюбно как-то, особенно заведующая колонией. Поближе я сошлась с одной французской учительницей. Рабочих там почти не было. Вскоре приехали туда Костицыны и Саввушка – впередовцы, и сразу вышел у них скандал с заведующей. Тогда мы все решили перебраться в Порник и кормиться там сообща. Наняли мы с матерью две комнатушки у таможенного сторожа. Вскоре приехал Ильич. Много купался в море, много гонял на велосипеде – море и морской ветер он очень любил, – весело болтал о всякой всячине с Костицыными, с увлечением ел крабов, которые ловил для нас хозяин» (Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1931. Вып. 2. С. 49).

Первая статья Костицына, посвященная системам ортогональных функций, была напечатана в «Еженедельных отчетах о заседаниях [Парижской] Академии наук» в 1913 г.; см.: Kostitzin V. Quelques remarques sur les systèmes complets de functions orthogonales // Comptes rendus hebdomadaires des séances de l’Académie des Sciences. 1913. T. 156. P. 292–295.

См.: Костицын В. А. Об одном общем свойстве систем ортогональных функций // Математический сборник. 1912. Т. 28. № 4. С. 497–506; Он же. Несколько замечаний о полных системах ортогональных функций // Там же. 1913. Т. 29. № 1. С. 134–139.

Ошибка: П. А. Некрасов состоял попечителем Московского учебного округа (в него входила и Смоленская губерния) в 1898–1905 гг., затем служил в Министерстве народного просвещения, а в 1908 г. вышел в отставку. Решение об увольнении принял А. А. Тихомиров, к которому директор Смоленского Александровского реального училища К. С. Реха обратился 7 июня 1912 г. с просьбой «перевести А. В. Костицына в какое-либо другое учебное заведение в другом городе или уволить в отставку, так как он прослужил уже 31 год». Это мотивировалось тем, что преподаватель «грубо и без всякого повода наговорил дерзостей и. о. инспектора»; «на торжественном акте в честь Ломоносова [8 ноября 1911 г. ] довольно недвусмысленно жестоко обрушился на немцев, упрекая их в педантизме, непонимании русского человека и русской жизни, в придирчивости и т. п., чем снискал неистовые аплодисменты учеников»; «явно сочувственно относился к демонстративным выступлениям учеников против начальства»; «странно вел себя при разборе дела о беспорядках, совершенно отрицая виновность учеников», устроивших в декабре «забастовку» против «внешкольного надзора»; «прививал ученикам при своих объяснениях странные мысли» (что важнее – знания или поведение?) и т. д. Реха указывал также на «поразительно странное отношение» Костицына к выходке двоечника Белдовского, который в разговоре с преподавателем назвал «хамством» отказ того исправить поставленную ему по русскому языку за четверть отметку «два» на единицу (ибо ни разу не отвечал), о чем сам же уведомил директора. Но на заседании Педагогического совета 10 мая 1912 г. Костицын «просил не только не наказывать Белдовского, но даже и не рассматривать самого инцидента, так как этот инцидент произошел у него на квартире и, по его убеждению, слово, сказанное Белдовским, сорвалось у него случайно вследствие того, что он был сильно расстроен и нервирован неожиданным для него недопущением к экзаменам». Костицын говорил, что он «по принципу избегает жалоб на учеников за выходки лично против него, и наказание Белдовского нарушило бы добрые отношения между ним и учениками, выработанные годами». Хотя врач училища В. А. Самсонов подтвердил, что Белдовский «является наследственным неврастеником и поэтому легко возбуждается», Педагогический совет не нашел возможным уважить просьбу Костицына, но согласился подвергнуть ученика минимальному наказанию – «аресту на 3 часа в ближайшее воскресенье без сбавления балла в поведении». «Все эти факты, – подчеркивал Реха, – сами по себе довольно выразительны. Такой преподаватель приносит только вред училищу…». На докладе – резолюция попечителя Московского учебного округа Тихомирова от 7 июля: «Согласен. Уволить от службы с 1/VIII [19]12 г. за выслугой срока». 19 июля Тихомиров письменно уведомил директора о своем решении: «Увольняется от службы за выслугой срока преподаватель русского языка Смоленского Александровского училища Костицын с 1 августа 1912 года» (ЦГА Москвы. Ф. 459. Оп. 3. Д. 6985. Л. 25–26, 34, 117; Д. 6465. Л. 58–59).

В отношении датировки описываемого инцидента автора подводит память, так как еще 14 мая 1909 г. тогдашний директор Смоленского Александровского реального училища Н. Я. Ушаков докладывал попечителю Московского учебного округа А. М. Жданову: «13 сего мая я подвергся оскорблению действием со стороны Константина Полесского-Щипилло, сына чиновника, родившегося 4 июня 1890 года, державшего в училище экзамен за 6 классов в качестве экстерна. Полесский-Щипилло был учеником 6 класса по 11 февраля сего года; в феврале он был удален из училища по следующей причине: 2 февраля Полесский в числе других учеников был на танцевальном вечере в женской гимназии и присутствовавшим там инспектором училища замечен в явной нетрезвости, почему и был удален из гимназии. Из расследования дела оказалось, что Полесский, бывший уже нетрезвым, принес с собой в гимназию бутылку водки, которую и распил там со своими знакомыми, в числе которых были ученики и посторонние лица. В заседании Педагогического совета 3 февраля мнения относительно меры взыскания за означенный проступок разделились, почему решение вопроса было представлено на благоусмотрение Вашего Превосходительства. Вы утвердили мнение меньшинства о необходимости удаления Полесского из училища с предоставлением права отцу ученика подать прошение об увольнении.

В мае текущего года Щипилло-Полесский приступил к письменным экзаменам, но, написав несколько работ совершенно неудовлетворительно, на последний письменный экзамен уже не явился. 13 мая он явился в канцелярию за получением документов, причем выразил возмущение тем обстоятельством, что в свидетельстве поведение его за все время пребывания в училище оценено баллом 4, а не 5, как он ожидал, полагая, что балл в поведении будет такой же, какой он имел при переходе из 5 класса в 6-й. В возбужденном состоянии он обратился к директору в коридоре за разъяснением этого вопроса, на что последний ответил ему, что балл в поведении должен быть выставлен за все время его пребывания в училище; если же он не доволен этим, то может обратиться к Попечителю Округа. В подробные объяснения с ним директор не имел возможности вступить, так как шел из кабинета на экзамен. Через несколько минут после этого директору пришлось вторично пройти коридором в канцелярию, причем Щипилло-Полесский, надо думать, поджидавший этого случая, подскочил к нему и нанес оскорбление действием. Об изложенном мною донесено судебным властям и в департамент Министерства народного просвещения» (ЦГА Москвы. Ф. 459. Оп. 3. Д. 5861. Л. 1, 5).

На следующий день о произошедшем сообщила одна из московских газет: «Смоленск. Вчера на экзаменах в реальном училище ученик Полесский-Щепилло, исключенный зимой учителем Ушаковым, а также проваленный в качестве экстерна на нынешних экзаменах, дал публично Ушакову пощечину» (Голос Москвы. 1909. № 109. 15 мая). В другой заметке говорилось: «После поездки директора реального училища Ушакова в округ по поводу пощечины, полученной им от ученика Щепилло, экстренно прибыл в Смоленск попечитель учебного округа, который, явившись в реальное училище с газетой “Голос Москвы” в руках, публично кричал: “Кто об этом сообщал? – вольного духа не потерплю”. Ушаков остается на посту директора училища» (Там же. № 113. 20 мая). Но уже летом он был переведен директором реального училища в Тулу, причем преподаватель А. В. Костицын, доносил К. С. Реха, относился к Ушакову «удивительно злобно», «питал прямо ненависть и, кто знает, быть может даже способствовал озлоблению учеников против Ушакова».