пропах угольной пылью, серной гарью тлеющих терриконов. Улицы

вытянулись вдоль ущелья по щебенистой террасе, одинаково пыльной летом

и зимой, вокруг пестрая рябь скал и обрывов, бурых, кирпично-красных;

кажется, что они раскалены, даже если скулы сводит от ледяного ветра.

Внизу, под обрывом террасы, катит свой расплавленный суглинок мутный

Нарын. Так глубоко ушел он в горную твердь, что в городе, стоящем на реке,

реки не видно и не слышно; не так ли вообще складывались прежде

отношения Нарына и земледельца — видит око, да зуб неймет?

Сразу за Таш-Кумыром начинаются безлюдные однообразные горы,

только теперь не красные, а темно-серые, серые, круто сложенные

растрескавшимся сланцем и плитняком. Они тянутся двадцать, тридцать,

57

шестьдесят километров; не сразу укладывается в голове, что едешь вдоль

гигантского спила Ферганского хребта, разрезанного рекой. Но едва

сланцевые кручи пошли на убыль, едва поманила просветом приблизившаяся

долина речки Кара-Су Восточная, как впереди, закрывая небо, вздыбился

мраморный горб Атойнанского хребта, перехлестываясь на левобережье

Нарына горой Чон-Тегерек.

С такой дикой мощью, с такой угрозой и неподступностью громоздится

поперек нарынской долины каменный монолит, что строители дороги Ош —

Фрунзе не рискнули следовать за рекой. Они перебросили через Нарын под-

весной мост, пустили шоссе по левобережью, а потом через сургучно-

красные кручи перевала Торпу увели трассу в ущелье Кара-Су. Отсюда без

особых трудностей можно миновать кряж Чон-Тегерек и в несколько

серпентин перевала Кок-Бель перемахнуть в долину Кетмень-Тюбе.

Такие долины геологи называют впадинами. Громадной глиняной чашей

лежит Кетмень-Тюбе в оправе смыкающихся со всех сторон гор, кажется,

самой природой созданная для того, чтобы стать морем. В прежние годы,

когда о мостах через Нарын мечтать не приходилось, людям ничего не

оставалось делать, как все же пробить дорогу вдоль реки через теснину. По

ней и ездили в Кетмень-Тюбе. О дороге рассказывали всяческие страхи, и

каждый поворот ее отмечен в памяти старожилов сорвавшимися в Нарын

автомашинами, погибшими под обвалами путниками. И когда появилась

новая дорога, о старой тут же забыли; теперь ею пользовались лишь

охотники и пастухи, стоявшие со скотом в урочище Токтобек-Сай,

расположенном сразу за тесниной. Да и для них дорога стала нелегкой. Она

где сползла с осыпями, где оказалась заваленной камнепадами, где ее смыл

Нарын. Трудно поверить, что здесь когда-то ходили машины. Теперь, ока-

завшись в этих местах, человек мог рассчитывать лишь на прерывистую,

подчас едва угадываемую тропу, и жители крошечного кишлака Джеен-

Кыштоо, что у подвесного моста, были немало удивлены, когда появившиеся

со стороны Таш-Кумыра бульдозеры и грузовая машина свернули с

58

накатанного шоссе и начали двигаться в сторону старой дороги, с трудом

пробивая себе путь в нагромождениях камней.

Бульдозер тащил за собой вагончик. В вагончике бульдозеристы жили.

Если не считать Джеен-Кыштоо, вагончик этот был единственным жильем на

десятки километров вокруг. По субботам бульдозеристы уезжали домой, в

Шамалды-Сай, и, отгуляв положенное, вновь возвращались к подвесному

мосту. На «тропу», как теперь говорили в Шамалды-Сае.

ТРОПА. КАЗБЕК ХУРИЕВ

Уступ тропы — три метра. Местами бывал и шире, но чаще, если

смотреть из кабины, взгляду зацепиться было не за что, он сразу

соскальзывал в Нарын. Поначалу, пока не привыкли, зрелище это

действовало на воображение, и работа продвигалась медленно. Досаждало

еще и то обстоятельство, что сверху частенько «сорило», и то, что было

старательно расчищено вчера, сегодня вновь оказывалось в «гостинцах»,

подчас еще пахнувших пороховым духом каменной окалины. Особенно

сыпало с первой, считая от подвесного моста, известняковой стены,

обохренной, изборожденной трещинами и прозванной поэтому Гнилой

скалой. Она первая приучила не гнушаться каски, а кабины бульдозеров,

кожуха экскаваторов обшивать одним-двумя накатами бревен.

За Гнилой скалой начиналась крутая осыпь, белая настолько, что в

солнечный день впору надевать светозащитные очки. Здесь тоже сыпало,

камни летели прямо в Нарын, а сама осыпь казалась живой, так заметно про-

седала под тяжестью бульдозера врезанная в нее полка дороги. Но за осыпью

можно было перевести дух. Тропа выводила на уступ речной террасы,

получившей название «двенадцатой площадки». Затем долина резко

сужалась, теперь не только правый, но и левый берег враз превращался в

сумрачный, вечно затененный отвес, впрочем, еще более высокий и

недоступный, потому что его до глянца отполированное подножие, как

59

срезанное ножом, погружалось прямо в нарынские водовороты. Собственно

никаких берегов в обычном понимании этого слова не было. Правый берег —

это скальная плоскость горы Кыз-Курган. Левый — скальная плоскость горы

Чон-Тегерек. Между ними изломанная полоска неба. Река стиснута, кажется,

если прыгнуть, то можно достать рукой левый берег. Воздух и тот сжат,

наполнен громоподобным гулом, стократ отраженным зеркалами скал. Голос

человека не слышен. Он здесь ничто, человек. Напряжение горной тверди,

вставшей на дыбы, ощутимо физически, кажется, две эти плоскости

раздвинулись только что на какой-то миг и теперь под действием взаимного

притяжения должны сомкнуться. Хочется поскорей выбраться на белый свет,

вольный воздух, распрямиться, перевести дух, а потом уж оглянуться назад...

Вот он, Токтогульский створ!

В апреле 1962 года на тропу приехал Казбек Бексултанович Хуриев.

Среднего роста, коренастый, с густой шапкой до времени поседевших волос,

этот на редкость немногословный, сдержанный, внешне даже флегматичный

человек был в Шамалды-Сае одной из самых приметных, всем известных

фигур. И его появление у подвесного моста могло свидетельствовать лишь о

том, что тропа в заботах Нарынгидроэнергостроя выдвигается на первый

план.

Хуриева любили рабочие. Мнение Хуриева было непререкаемо для

линейных инженеров. Так получилось, может, потому, что Хуриев привык

брать на себя самое тяжелое. Привык первым приезжать на створ, а уезжать

последним. Привык вовсе не уезжать со створа, а люди привыкли видеть

створ только в «комплекте» с фигурой Хуриева, облаченной зимой в

полушубок, осенью в спецовку и в выгоревшую ковбойку летом. Хуриев

привык получать информацию из первых рук, а главным образом из своих.

Он любил потрогать все своими руками, все пропустить через себя. Умел

слушать людей. Работать с ними в одной упряжке. В тех решениях, которые

он принимал, люди всегда находили сконцентрированный, точно

выверенный отзвук своих идей, и это не могло не заражать вирусом

60

творчества. У Хуриева не могло быть молниеносных ответов. Ему всегда

необходимо время. Но никогда не было у него и «потолочных», «волевых»

указаний, обидно-несправедливых приказов. И потому Хуриеву верили.

В Шамалды-Сае Хуриев ведал земляными работами. Здесь, неспешно

пройдя все двенадцать километров тропы, начальник управлёния

механизированных работ земли не увидел. Был камень, пять миллионов

кубов крепчайшего грунта, которые нужно вырвать, перевезти, сбросить в

Нарын. И только для того, чтобы получить нормальный доступ к створу, к

будущей работе.

А вся работа далеко впереди. Да и где работать? Где разместиться