Проснулся парень, видит – девушка к спине барана приклеилась, подумал: «Что ж теперь делать? Надо ведь дальше двигаться, не оставлять же барана… А девушка, коли так, пускай тоже идет».

Сказано – сделано. Вышли все трое на улицу, берет пастух свирель сладкозвучную и давай играть-наяривать. А баран как пошел танцевать, а девушка у него на спине ну ногами приплясывать. Чудеса, да и только, по улице пыль столбом. Какая-то женщина увидела и, как была с лопатою, только-только хлеб в печь посадив, выбежала на улицу и пустилась девицу честить да лопатой охаживать:

– Вот тебе, вот тебе, дуреха безмозглая! И не стыдно тебе, девушке, эдак срамиться? Вот же тебе, вот тебе!

Да только недолго она разорялась, лопатой размахивала. Лопата вдруг – стоп! – к спине девицы приклеилась, женщина – к рукояти, а парень-то знай играет-наигрывает, а баран приплясывает, и девушка – у него на спине, и лопата – у нее по спине, и женщина та бранчливая за лопатой кружится. Так и шли-плясали по улице.

Улицу прошли, видят: церковь стоит, и выходит из церкви священник, а за ним и паства его. Прихожане смеются, а священник разгневался крепко.

– Нечестивцы, – кричит, – экое позорище учинили, да еще в праздник!

Подбегает он к женщине да тростью ее! Он единственный раз и ударил – трость мигом приклеилась к спине женщины, сам святой отец к другому концу трости приклеился да и пошел вслед за всеми приплясывая. Запричитали тут старухи, заохали, руками всплескивают:

– Ох, ох, еще уведут от нас златоуста нашего! Люди, люди, не допустим, отстоим святого отца!

Тут вся деревня поднялась, святого отца догонять кинулась, только б ухватиться да назад оттащить. Да дело-то непростое вышло: кто его ни коснется, тут и прилипнет, и так один за другим. А парень знай на свирельке своей свистит, а баран танцует, и девица у него на спине пританцовывает, лопата по ней пляшет, женщина-крикунья за лопатой кружится, ее самое трость обхаживает, за трость священник цепляется, свое выкаблучивает, а за ним вся деревня ходуном ходит.

Плясали, плясали, так и в город пришли. Город не простой, сам король в нем живет. Завернул наш пастух в корчму, свирель в котомку засунул: пусть-ка передохнет баран златорунный, да и деревня вся тоже.

Стал пастух корчмаря расспрашивать, что за город такой? Корчмарь ему объясняет: королевский город, король здесь живет. Так, слово за слово, и о том рассказал, что король-то шибко горюет из-за дочки своей раскрасавицы: живет королевна на свете, и ни разу не видели даже улыбки на ее светлом личике. Объявил король всенародно, что отдаст свою дочь за того, кто ее рассмешить сумеет, да только напрасны были все старания: королевна по-прежнему унылая и печальная, словно небо в осеннюю непогодь.

«Ладно, – подумал пастух, – надо и мне счастья попытать, вдруг да рассмешу королевну». Пошел пастух к королю. Рядом с ним баран, за бараном вся деревня идет. Танцевать не танцует: не стал пастух свирель на улице вынимать. Во дворце пастух велел доложить о себе королю.

– Хочу, – говорит, – попытаться, может, и сумею королевну рассмешить.

– Что ж, сынок, будь по-твоему, – отвечает король, – попытайся и ты. Но если не сумеешь ее рассмешить, быть твоей голове на колу.

– Эх, государь-батюшка, – говорит пастух, – второй жизни не бывать, смертыньки не миновать, будь что будет, а я все ж попытаюсь. Пусть только королевна на терраску выйдет.

С этими словами спустился пастух во двор, а король вместе с дочкой на терраску вышел – стоят ждут, что там пастух затеял, на какие проделки мастер. А пастух и ждать не заставил. Вынул из котомки свирель сладкогласную да и заиграл на ней. Ох, начался тут пляс, не хватало только нас: танцует баран, на спине у него девица пританцовывает, лопата по ее спине пляшет, женщина-крикунья за лопатой крутится, ее самое трость обхаживает, за трость священник цепляется, свое выкаблучивает, а за ним вся деревня ходуном ходит.

– Свет не видел таких плясок! – веселится король.

Смеется король, а королевна, королевна-то ему вторит! И придворные все хохочут до слёз. Тут баран как подпрыгнет, а потом и еще, да все выше – девица вдруг соскочила с него, лопата в сторону отлетела, женщина-крикунья от лопаты освободилась да и от трости священниковой, священник тоже за трость держаться не стал, тут и вся деревня златоуста своего отпустила – каждый сам по себе в танце кружится, друг перед дружкой выплясывает.

Взмолился король:

– Хватит им плясать! Не то помру со смеху, и королевна моя помрет тоже.

– Ну, коли так, будь по-вашему, – сказал пастух и свирель в котомку упрятал.

Тотчас и пляске конец настал.

– Слушай меня, пастух-молодец, – сказал король, – за то, что дочку мою сумел рассмешить, бери ее в жены и половину моего королевства в придачу.

Призвали священника деревенского к королю, домой не пустили, и он вмиг молодых обвенчал. Пировала во дворце на свадьбе и вся деревня, цыгане пришли, и их за стол усадили. А молодой король, пастух бывший, тотчас велел кареты шестериком запрячь и послал их за отцом своим да за братьями. Добром щедро с родней поделился, всех в люди вывел. Так и живут они в тех краях, коль не померли.

Было ли не было, а видать, все же было, жил на свете бедный вдовец, и было у него две дочки, да такие красавицы, что хоть и за королевен сошли бы. Верно вам говорю!

И жила по соседству с ними вдова. Однажды старшая дочь бедняка – ее Церцерушкой звали – играла у себя во дворе, а соседка-вдова подозвала ее к забору и говорит:

– Поди, девочка, к отцу своему и скажи, чтоб он взял меня в жены, а я буду вас с сестричкой холить да лелеять.

Обрадовалась Церцерушка, побежала к отцу, все ему рассказала.

– Что ж, это бы и впрямь хорошо, а, дочка? – сказал отец да в тот же день и окрутился с соседкою.

Неделя идет, другая, мачеха к девочкам добрая-предобрая, эту погладит, ту приласкает.

А потом вдруг будто ее подменили: чуть что, руки в ход пускает, все швырком да рывком, и не накормит толком. Совсем приуныли сиротки.

– Вот что я скажу тебе, сестричка, – не вытерпела наконец Церцерушка, – злая она женщина оказалась, того и гляди, совсем нас со свету сживет, так давай лучше сами пойдем куда глаза глядят.

– Ладно, сестрица, – отвечает меньшая, – пойдем куда глаза глядят.

Встали они утром пораньше, сказали мачехе, что в лес пошли бы по ягоды, если она их отпустит.

– Ступайте куда хотите, – говорит им мачеха, – все равно от вас никакой пользы нет.

А когда девочки за ворота вышли, тихо сказала им вслед:

– Сделай так, Господи, чтобы они в лесу водицы испили из ямки, чьим-нибудь копытом оставленной, и тотчас в животное то обратились!

Да только Церцерушка эти слова все и услышала!

Горько было у девочки на душе, когда брели они по дороге в сторону от отчего дома. Добрели наконец до леса.

Церцерушка сестренке наказывает:

– Смотри же, не вздумай водицы испить из следа зверя какого-нибудь.

Пообещала сестренка не пить, даже если очень захочется, и разбрелись обе, ягоды собирают, друг на дружку и не оглянутся.

Через какое-то время малышке страсть как пить захотелось, а вокруг – ни родничка, ни ручейка. Девочка чуть не плачет, кажется, помрет, если хоть глоточка воды не выпьет. Идет она дальше, горько всхлипывает, ищет, да ничего не находит, и вдруг – копытца какого-то след, а в нем вода дождевая поблескивает. «Ну и пусть я в животное обращусь, не испить не могу, невтерпеж мне!» Бросилась девочка наземь, приникла к воде, одну капельку отпила и тотчас обратилась в косулю.

А Церцерушка тем временем ягод набрала полную корзину, оглянулась – где же сестрица? А ее и не видно нигде. Она туда, она сюда, кричит, зовет малышку. Никакого ответа. Заплакала Церцерушка в голос, так что по лесу стон прошел.