Она с трудом продолжила:

– И… и мне хотелось бы включить туда фотографии дома Грават.

– А зачем вы хотите поговорить с дочерью сеньора Фонтельеса?

– Ну… понимаете… я нашла несколько писем и…

– Ориола? – Несколько секунд, чтобы взять себя в руки. – Сеньора Фонтельеса?

Молчание. Обе женщины напряглись. Уже много лет сеньора Элизенда не чувствовала себя такой обескураженной.

– Где вы их обнаружили?

– Так вы скажете мне, где я могу найти дочь Фонтельеса, или нет?

Сеньора Элизенда поднялась, опираясь на трость. Она привыкла повелевать с семи лет, когда ее мать в одночасье исчезла из дома. В семнадцать лет, когда отец организовал для нее первый взрослый праздник, на который в Торену приехала группа политиков и финансистов, никогда прежде не бывавших в далеких горных селениях, где можно испачкать ботинки, она поняла, что ее ум и ее красота убийственно действуют на мужчин и могут ей весьма пригодиться. С тех пор она хорошо усвоила: немного ловкости и сноровки, и она всегда добьется своего. Чтобы доказать это, она перестала разговаривать со всеми мужчинами, которые пытались за ней ухаживать, и ограничилась тем, что отдавала им распоряжения. И это был истинный успех: она легко подчинила себе всех окружавших ее особей мужского пола, включая Жозепа и отца. И Бибиана, сидя на краешке кровати и маленькими глотками отпивая ромашковый чай, думала а я всегда знала, что эта девчушка – самая сметливая из всех. Но ошибка Элизенды состояла в том, что теперь она полагала, что легко может покорить весь мир, и никто не предупредил ее, а она сама не догадалась, что бывают моменты, когда жизнь начинает слишком сильно давить на тебя и надо уметь вовремя согнуться, дабы окружающий воздух не разнес тебя на куски. Ее сердце разорвалось на мелкие кусочки двадцатого июля тридцать шестого года, когда шайка анархистов из Тремпа, подстрекаемая, вдохновляемая и ведомая завистливыми убийцами из их деревни, расстреляла ее отца и брата, заставив ее вступить на единственно возможный путь: ничто не будет забыто. Ничто и никогда, Бибиана, клянусь тебе.

– Вам следовало бы показать мне эти письма.

– Нет. Они личные и вас не касаются.

– Нет ничего, связанного с Ориолом Фонтельесом, что бы меня не касалось.

– Что вы имеете в виду?

– Я инициировала, финансировала и всячески поддерживала процесс его беатификации.

– Что вы хотите этим сказать?

Сеньора Вилабру вновь села. Она восстановила контроль над ситуацией и не желала вновь его утратить.

– Этой весной святой отец причислит Досточтимого Ориола Фонтельеса к лику Блаженных.

– Вы шутите?

– А вы что, ничего не слышали об этом?

– О беатификации Фонтельеса?

– Именно.

– Нет. Эти вопросы… – у нее промелькнула мысль об Арнау, – далеки от моих интересов.

– Сеньора. – Тон, лицо, жесты – все в этой женщине внезапно изменилось. – Ориол Фонтельес был большим другом этого дома. Большим другом в весьма трудные моменты, а также мучеником Святой Церкви. – Она неуверенным жестом слепого протянула руку к Тине. – Поэтому я хотела бы, чтобы вы оставили мне на несколько дней эти…

– Простите, мы говорим об одном и том же человеке? Потому что, если судить по тому, что написано в тетрадях… на святого он не похож.

Сеньора Элизенда повела тростью в сторону камина. Ее конец точно указывал на одну из стоявших на полке фотографий.

– Вот он. Другого не существовало.

Тина встала и подошла к камину. Крупный план Ориола Фонтельеса, смотрящего в будущее, которого у него не было. То же выражение лица, тот же изгиб губ, что и на автопортрете, который он сделал перед зеркалом школьного туалета. Но теперь на нем была форма фалангиста. Это был увеличенный фрагмент снимка, на котором он был запечатлен вместе с Валенти Таргой. Та же самая фотография, видимо, другой и не было. На полке стояли фотографии и каких-то других людей. Наверняка родственников сеньоры. На одной из них – каноник или кто-то в этом роде в обществе еще одного мужчины в саду дома Грават. Другая, будто специально выставленная на всеобщее обозрение фотография, в серебряной рамке, запечатлела рукопожатие той, в ком без труда можно было узнать сеньору Элизенду, только гораздо более молодую, и улыбающегося генерала Франко в окружении людей в военной форме, источающих радужные, пожалуй даже слишком радужные, улыбки. Единственным, кто не улыбался на этом снимке, была она. А еще фотографии смутно кого-то напоминающего мальчика в разные периоды его жизни. И другие незнакомые люди.

– Да, это тот же человек, – признала Тина. – Я не знала, что…

– Вы просто обязаны дать мне эти письма. Почему вы говорите, что на святого он не похож?

– Письма предназначались его дочери. Я не могу…

– У сеньора Ориола не было никакой дочери.

– Нет, была.

– Уверяю вас, не было.

– А его жена?

– Она умерла приблизительно в то же время, что и он.

– Какое совпадение.

– Это мы были семьей Ориола.

– Да, но…

– Я единственный живой свидетель его гибели.

– Вы?

Сеньора Элизенда указала тростью на диван; Тина перестала разглядывать фотографии и села, как ей велела сеньора. Тогда сеньора Элизенда сказала трагедия состоит в том, что с течением времени из людской памяти стираются даже героические поступки, но мои воспоминания сотрет лишь смерть. В тот вечер здесь все бурлило и кипело. Алькальд Тарга вместе со своими людьми совершал обход, чтобы не позволить банде партизан прорваться в Торену и совершить здесь зверства, потому что маки приступили к захвату Валь-д’Арана, хотя вряд ли вы знаете, о чем идет речь. А в это время вышеупомянутый кандидат в Досточтимые, мученик и слуга Божий Ориол Фонтельес Грау, находился в школе, исполняя свой долг учителя. Уже было поздно, но он всегда задерживался в классе допоздна, поскольку превратил свою профессию в форму существования. Все дети Торены, все родители детей Торены могут подтвердить, сколь самоотверженно он отдавал всего себя делу обучения деревенских детей жизненным истинам и католической религии. С тех пор как он приехал сюда, многое в деревне стало меняться в лучшую сторону, ибо он был способен вселить мир и спокойствие в семьи, разобщенные войной. Мы можем предоставить все свидетельства и установить очередность всех событий, которые привели вышеозначенного кандидата в Досточтимые, слугу Божьего Ориола Фонтельеса Грау, к праведному мученичеству. Итак, события разворачивались следующим образом: в восемь часов вечера девятнадцатого октября тысяча девятьсот сорок четвертого года, после утомительного рабочего дня в школе, Ориол Фонтельес заметил свет в церкви Сант-Пере. Он был очень удивлен, поскольку настоятель церкви отец Аурели Бага Риба, ныне, кстати, прилежный постулатор данного Процесса, уже два дня пребывал в Сеу-д’Уржель по случаю рабочего визита к сеньору епископу. Будучи человеком неравнодушным и истинным ревнителем благочестия, будущий Досточтимый бросился в церковь, дабы узнать, что там происходит. Едва он открыл дверь храма, как стал свидетелем ужасной и жестокой действительности: шайка маки, партизан, бандитов, коммунистов, сепаратистов и анархистов пыталась завладеть дарохранительницей, в которой хранились Святые Дары, с очевидным намерением переплавить в слитки те немногие золотые детали, что в ней были. Наш постулант, пришедший в ужас от сего зрелища, возмущенный и разгневанный, издал страшный крик, который насторожил Валенти Таргу Сау, в то время алькальда Торены, и сеньору Элизенду Вилабру Рамис, ныне выступающих свидетелями по делу о беатификации. Последним удалось проникнуть в церковь и в полном бессилии (ибо у них не было никакого оружия) наблюдать из угла акт мученичества названного постуланта. Итак, по свидетельству вышеупомянутых Тарги и Вилабру, они вынуждены были, оцепенев от ужаса и бессилия, созерцать следующую картину: слуга Божий Ориол Фонтельес бесстрашно бросился к нечестивым агрессорам, проклиная их и призывая отказаться от сего страшного богохульства. Партизаны же, не обращая ни малейшего внимания на его мольбы, лишь смеялись и угрожали ему смертью. Однако, несмотря на серьезные прямые угрозы, постулант пренебрег опасностью и смело направился к дарохранительнице.