Всякий, кто переступал порог дома Грават, попадал совсем в иной, непривычный мир, с изысканными ароматами и приглушенными звуками, с тремя служанками, которые под предводительством старой Бибианы без конца боролись с пылью и дурными запахами, проникавшими сквозь тысячу щелей с улицы. В вестибюле по правую руку находилась дверь, ведущая в просторную гостиную, огромное пространство с тремя громадными креслами, большим диваном и двухместным канапе Чиппендейла, а также камином, увенчанным консолью с изящными статуэтками, в котором зимой всегда пылали дрова, двумя зеркалами, хранившими отражения и тайны дома, и написанным маслом портретом дедушки Марсела. Прямо около двери висели настенные часы в деревянном корпусе того же цвета, что и вся мебель; их глубокий, благородный перезвон напоминал обитателям дома, что время бежит и никогда не поворачивает вспять. Справа от часов, рядом с эркером, – изящный комод с ящиками, доверху заполненными документами, которые удостоверяли проживание в доме одиннадцати поколений Вилабру, занимавшихся беспрерывным зарабатыванием денег и расширением владений. На комоде были расставлены восемнадцать фотографий, посвященных двум персонажам, горькой памятью о которых дышал дом и его обитатели. Сеньор Анселм Вилабру в походной форме со звездочками капитана и двумя детьми, Жозепом и Элизендой, в фотоателье: у Анселма темные воинственные усы, Жозеп витает в облаках, а Элизенда пребывает в задумчивости, словно она с детства задалась целью постичь тайну сего мира. Вот брат и сестра в разные периоды своей жизни. Юная Элизенда в одиночестве. Ориол провел пальцем по рамке этой последней фотографии: овал ее лица был таким же, как сейчас, совершенным, нос – четко очерченным, а глаза – живыми. Взгляд этих глаз невозможно разгадать. Более крупный снимок, помещенный на самом видном месте, запечатлел экс-капитана Анселма Вилабру, вернувшегося к гражданской жизни, и его старшего сына Жозепа, теперь уже высокого спортивного юношу (altius, citius, fortius!), сидящими в саду дома Грават за столиком с красивым чайным сервизом и пристально вглядывающимися в объектив фотокамеры, словно в надежде разглядеть то недолгое будущее, которое еще оставалось у них в запасе на тот момент, когда был сделан снимок. Они только что приобрели земли Боскозы, и сеньор Анселм Вилабру намеревался грести деньги лопатой, дабы компенсировать королевское наказание, предполагавшее лишение прав на баронское поместье в Малавелье, но оставалось совсем немного времени до того часа, когда группа неуправляемых молодчиков ФАИ из Тремпа под предводительством учителя Сида вытащит их за уши из дома и отведет средь бела дня к уступам Себастья возле кладбища, и это все, Бибиана, делишки Бринге и двоих других, как их там звать, как звать, не помню, это они на нас донесли, Бибиана, а иначе откуда еще могли обо всем узнать в Тремпе, это точно они их привели. И клянусь тебе, я заставлю их поплатиться за эти смерти. Молчи, ты же совсем ребенок. Я не собираюсь молчать, Бибиана.

Была там и пара фотографий военной тематики. На самом четком снимке капитан Анселм Вилабру в офицерской фуражке с тремя звездочками с довольным видом позировал на фоне двух понурых рифских повстанцев, словно охотник, который, поставив ногу на труп поверженного оленя, победно смотрит в объектив фотокамеры. (Кстати, если приглядеться, руки обоих марокканцев были заведены за спину, что в определенном смысле объясняло победный взор капитана Вилабру.) Жозеп как-то шепотом поведал Элизенде, что рук у берберов не было видно, потому что они были связаны за спиной, и, как только снимок был сделан, папа приказал их расстрелять. Он сам сделал контрольный выстрел, но только никому об этом не говори, и папе тоже ни слова о том, что я тебе рассказал. Элизенда никому ничего не рассказала, и Ориол поставил фотографию на место, так и не узнав семейной тайны. Интересно, почему нет ни одного снимка матери? Разве у сеньоры Элизенды не было матери? И муж ее тоже не удостоился ни одного фото?

Часы безучастным перезвоном ответили ему, что уже шесть часов вечера и на улице начинает темнеть.

– В этой деревне столько всяких поганцев… впрочем, лучше тебе об этом не знать, – сказал ему сеньор Тарга в тот день, когда подписал его назначение на должность учителя в Торене.

– Я школьный учитель, и моя обязанность – хорошо выполнять свою работу…

– Да, ты учитель, но будешь выполнять все, что я тебе скажу.

Сидевший в кресле алькальда Тарга поднял голову и пристально взглянул в глаза стоявшего перед ним учителя. Ориол впервые почувствовал, что у него дрожат ноги. Он ничего не ответил, и алькальд жестом предложил ему сесть. Затем доверительным тоном поведал, что когда Отечество было ввергнуто в пучину революционного коммунистического маразма и сепаратизма, с необходимостью повлекшего за собой достославное восстание, здесь, в Торене, произошли очень серьезные события.

– Какие события?

Ориол взглянул на стену позади алькальда. Справа – Франко в грубой походной шинели, слева – Хосе Антонио с напомаженными волосами, в темной рубашке, а в центре – распятие со скорбным Христом, как в школе. Сеньор Валенти свернул папироску.

– Она предпочитает не распространяться об этом – о том, что случилось с ее отцом и братом.

– Кто – она?

Валенти Тарга какое-то время смотрел на него с удивлением. Потом прореагировал и уточнил:

– Сеньора Элизенда Вилабру.

Глухим голосом, словно ему все еще было нелегко об этом вспоминать, он поведал Ориолу, что за ними пришли двадцатого июля; это была шайка красных и анархистов из Тремпа. Ты слышал что-нибудь о Максимо Сиде? Нет? Он был учителем, как и ты. Но главное – убийцей. Таким жестоким убийцей, что потом его свои же и прикончили, лишив меня возможности сделать это лично.

– Сеньора Элизенда ничего мне об этом не рассказывала.

– Ты часто с ней видишься?

– Да нет, мы с Розой лишь однажды были у нее дома. Почему вы спрашиваете?

– Да так.

– Она ничего о них не рассказывала, но в гостиной у нее стоят фотографии отца и брата.

– Она не любит об этом говорить, потому что хочет поставить крест на этих событиях.

Алькальд зажег папиросу и какое-то время молча курил. Потом, словно дым от папиросы навеял на него воспоминания, сказал, что им привязали на шею веревку и потащили к террасам Себастья. Сеньор Вилабру умер по дороге, а Жозепа – бедный мальчик – облили бензином и подожгли. А ведь соучастники этого убийства – местные жители, добавил он.

– Да что вы?

– Да, убийц было трое, но еще десяток-другой людей не захотели пачкаться, но это они донесли. Семейства Бринге, Гассья… и из дома Марии дель Нази тоже…

И вот теперь, стоя у окна дома Грават, Ориол созерцал последние лучи солнца, которые постепенно угасали, готовые уступить права надвигающейся ночи, и его охватила необъяснимая грусть. Но тут вдруг словно вновь взошло солнце, ибо в комнате появилась сеньорита Элизенда, прекрасная как никогда. Она улыбалась приветливой улыбкой и казалась расслабленной, но Ориол заметил, что, войдя, она прежде всего быстрым взглядом удостоверилась в том, что он не забыл взять с собой художественные принадлежности.

– Куда мне сесть? – с некоторым нетерпением спросила она.

Ориолу показалось, что на него нисходит благодать. Благодать, проистекавшая от сеньориты. Как случилось, что эта столь молодая женщина так похожа на богиню, а у него от одного ее вида заплетается язык и он не в состоянии выговорить сядьте здесь, на этот стул, вполоборота ко мне, вот так…

На Элизенде были серьги с бриллиантами, которые испускали благородное сияние всякий раз, как она хоть чуть-чуть двигала головой, и ослепленный Ориол пробормотал, что он скорее рисовальщик, нежели художник.

– Но портрет Розы великолепен.

– Спасибо.

Его переполняло волнение, поскольку помимо всего прочего он начал ощущать исходившее от этой женщины дразнящее колдовское благоухание, смесь свежего, мягкого аромата духов и чистого тела. Запах нарда, сказала Роза, не подозревая, что он уже несколько ночей грезит этим ароматом.