Вика была совершенно не готова стать матерью, ей нравилась её работа, не была ещё закончена кандидатская, и она не чувствовала в себе пока никаких материнских чувств. Одна растерянность: только что она принадлежала себе – и вот уже ещё не родившийся ребёнок по частичке забирает от тебя. Ей так хотелось побыть любимой и насладиться неожиданно открывшимся ей миром гармонии, где она чувствовала себя точно в цветущем вишнёвом саду. Они собирались поехать в этом году путешествовать по Средней Азии, но замучившие её токсикозы вынудили изменить планы, и ей было очень обидно.

Она боялась родов, грубая телесность, приземлённость всегда отталкивали её. Ей хотелось быть нежным и хрупким цветком в петлице, что бережно оберегают от ветра и дождя и что бросается в глаза всем встречным и является украшением и гордостью его носителя. Но по мере того как живот рос, Вика постепенно смирялась с мыслью, что её жизнь всё больше входит в колею, задумывалась о том, что происходит с ней, и уже радовалась предстоящим переменам. Она разговаривала с животиком и прислушивалась к толчкам внутри себя. Все её мысли постепенно стягивались, будто раскрошенный пенопласт к водовороту, и крутились вокруг одного… Спала она очень плохо, живот мешал: на спине было тяжело, на боку неудобно, закидывала ноги на Глеба, но тот, заснув, быстренько стряхивал их с себя – и она закидывала снова, но он опять сбрасывал ненужный груз. И так до утра.

Диссертация была быстренько дописана не без помощи отца, и отец помог ускорить защиту, чтобы успеть с ней до рождения малыша.

Она очень боялась рожать, ей почему-то казалось, что она или умрёт, или ребёнок родится мёртвым, а если не мёртвым, то больным. Перед глазами стоял малыш с синдромом Дауна, с розовыми культяпками до колена, с заячьей губой и родимым пятном вполлица.

Глеб оказался заботливым и чутким мужем. Она теперь жила как за двумя каменными стенами: одной большой, а другой поменьше, но которая день ото дня вырастала по кирпичику.

Рожала она тяжело, почти сутки, с множественными разрывами. Отец, используя свои связи, устроил её в палату, где можно было присутствовать мужу. Но Глеб просидел с ней пару часов, держа её за руку, вытирая пот со лба и отводя мокрые пряди, и сбежал, сказав, что ему стало нехорошо, он слишком эмоционально всё воспринимает и в глазах у него всё плывёт. Лицо у мужа было испуганное, как у ребёнка, увидевшего шприц в руках врача.

Ребёнок родился нормальным, весил три килограмма двести граммов и всё время орал, как маленькая сирена. Когда ей показали окровавленный комочек, кричащий точно мартовская кошка, и сказали, что это её сын, она находилась в полубессознательном состоянии и почти ничего не воспринимала. «Ну вот, этот ужас кончился!» – сквозь полузабытьё и боль подумала она. Но оказалось, что это только начало.

Не успела она отойти от родов, как ей сунули кулёк, из которого выглядывало красное сморщенное личико, которое, на её удивление, ловко и больно схватило набухшую грудь. Теперь болело ещё и здесь. Через несколько дней грудь распухнет и будет полыхать, точно обгоревшая на жарком южном солнце, жадные губы её сына будут вызывать распирающую боль – и снова над ней будет склоняться лицо в голубом колпачке и голубой маске, напоминающее ей инопланетянина.

Через два дня у ребёнка поднялась температура – и его забрали в реанимацию с диагнозом «пневмония». Потом в выписке написали, что внутриутробная, но Вике казалось, что его застудили в роддоме. Она один раз видела, как дети лежали без одеял. Но всё обошлось, малышу оперативно прокололи антибиотики, и через три с половиной недели они были дома.

Вика утонула в материнстве. Только сын занимал её теперь. Все другие темы перестали для неё существовать, только, как ребёнок ел, спал, какал и что сказал врач. Лишь её мальчик, заслонивший собой всё, как приближенный к глазам предмет. Только этот маленький идол, которому она должна была поклоняться, не только подчинивший её жизнь, но и всосавший её в себя вместе с молоком, которое он всё время пил, сладко причмокивая крошечными губами. Жизнь стала тесной, как подростковое платьице, в которое пытается влезть взрослая женщина. Она пеленала, стирала, кормила, качала, подогревала питательные смеси. Другие люди проходили теперь в её жизни транзитом, как размытый фон в портретной фотографии хорошего фотографа.

Через месяц после родов у неё началась депрессия. Её всё время клонило в сон. Лишь только её голова касалась подушки, она проваливалась в небытие. Сны были цветные, но какие-то бессюжетные. Мыльные пузыри летали, переливаясь радужной плёнкой, – и бесшумно лопались. Некоторые раздувались до гигантских размеров, и ветер причудливо менял их форму: точно гигантские амёбы плавали под микроскопом. Шары сменялись блёстками на воде: золотые зайчики, купавшиеся в солнечном свете, превращались в багрово-красные пятна на закате, что вскоре становились разноцветными бликами на тёмной воде, родившимися то ли от огней проплывающих теплоходов, то ли от праздничных фейерверков, расцвечивающих небо тысячами падающих звёздочек. С новым криком сына она выныривала из небытия, доли секунды вспоминая, где она и почему кричит ребёнок, и шла его кормить или качать. Меняла памперсы или пелёнки. Двух часов сна ей явно не хватало. Глеб спал теперь на диване в гостиной, объясняя это тем, что он не может идти на работу не выспавшимся. Она не протестовала, жаркое тело рядом мешало её краткосрочному забвению. Иногда она засыпала прямо за обеденным столом, где на скорую руку сама перекусывала. Просто клала голову на стол на одну минуточку, чувствуя, как слипаются её глаза, – и исчезала. Очнувшись от короткого забытья, мучительно выходила из оцепенения, искала мутный рассвет, а находила брызжущее в окно солнце, слепящее воспалённые глаза и собирающее пыль в своём луче, точно пылесос.

Всё теперь раздражало её. Гора нестираных пелёнок, с которыми она не успевала справляться; долгие разговоры по телефону домочадцев, которые казались ей непозволительно громкими; мятые спортивки и носки мужа, брошенные где попало; нравоучительный тон мамы. Если она выходила в магазин, то очень боялась, что её собьёт машина – и ребёнок останется без еды. Так именно она себя и ощущала, едой. Иногда она думала: «Неужели теперь вся моя жизнь будет подчинена этому маленькому божку, сумевшему перевернуть мир моих ценностей вверх дном?»

А бабушка с дедушкой даже помолодели от счастья. Когда они брали внука на руки и начинали умиляться и сюсюкать, она готова была сорваться и закричать: «Лучше бы помогли!» Она как-то обмолвилась маме, что та могла бы и перестать работать, уйти на пенсию и сидеть с внуком, но в ответ получила:

– Это твой ребёнок! Не надо меня запрягать в няньки. Я ещё людям нужна, – и поджатые губы, вернувшие её в свой климактерический возраст.

Она больше не хотела Глеба, хотя по-прежнему к нему хорошо относилась. Ей даже нежность и ласка его были больше не нужны. Они требовали времени и сил, а их у Вики не было. Муж надувался и уходил в гостиную, где орал телевизор.

– Пелёнки лучше бы постирал! – кричала она ему вслед. Тот вздрагивал и сутулился, точно ему снежком запустили в голову.

Безмятежная ясность их совместного сосуществования сделалась менее яркой, полиняла в постоянных стирках и выцвела, как ситец. Ласковое внимание друг к другу то и дело сменялось взаимными упрёками, но упрёки все были какие-то несерьёзные и воспринимались почти как развлечение.

Она стала очень плаксива. Слёзы сами непроизвольно выкатывались из глаз, и дальше она начинала ими захлёбываться, кашлять и кидать подвернувшиеся под руку тряпки и мелкие вещицы. Потом успокаивалась – ей точно легче становилось, будто она не грязное полотенце бросила, а груз какой-то, и шла успокаивать ребёнка, заходившегося в плаче. Давала ему грудь, смотрела, как только что сморщенное, будто сдувшийся воздушный шарик, лицо разглаживается, возникает робкая умиротворённая улыбка – сын начинает тихо посапывать. Снова к горлу подступали слёзы. В ней просыпалась такая нежность, что теперь хотелось затискать и зацеловать этот подрастающий комочек её плоти. Тогда она думала: «Неужели я мама?»