– А учить надо, – заметил баптист Бешенцов.

Шестаков подошел к столу, покачал его.

– Приятно тебе? – спросил. – Только ты нас, старых моряков Тихова океану, ране срока в деревянный бушлат не заворачивай.

И грохнул Пивинского со стола – штрафной гальюнщик так и врезался носом в настил палубы.

– Бескультурье, – говорили матросы, одобряя. – Мы за этим столом хлебушко режем. А ты грязным задом валяешься. Брысь!

Тут, приплясывая, скатились по трапу два матроса из машинной команды, отбили по железу хорошую дробь чечетки.

– Старики! – сказали, танцуя. – Харченко в Кронштадт сбирается ехать. Мошну свою развязал, сейчас из сберкассы деньги берет и плачет. А хутор у него, еще при покойном Столыпине строенный, бога-атый… Пропьем! Будет отвальная.

– Пропьем хутор! – загалдели матросы и побежали ставить утюги, чтобы гладиться, вешали зеркальца, чтобы бриться.

– Бешенцов, а ты пойдешь с нами? – спросили погребного.

Баптист почесался, ругаясь:

– Пойду. Все едино – давно испоганился. Никакой веры у меня с вами, нехристями, не получается… Ладно, отмолюсь!

Выбрали кабак пошикарнее. С портьерами, с музыкой, с кабинетами. Женщин для начала к столу не вызывали, чтобы не мешали вести серьезные разговоры. Решили так: «Ну их… марусек этих. Еще успеется!» Харченко плакал от наплыва счастья, целовал всех по очереди.

– Други милые, – говорил, – экий год с вами плаваю. Сопляками ишо пришли мы в Первый Балтийский, потом Сибирская, в гроб ее, скильки отмахали… Людьми стали! Слава те, хосподи!

Чтобы коньяк прошел вернее, поначалу ничем не закусывали. Потом желудки потребовали пищи. Но – хорошей.

– Кутить так кутить! Харченко не жалей франков. Давай щец попроси. Может, и сгоношат французские люди?

Щи так щи. Харченко не скупился: послали за щами в русский ресторан. Вызвав удивление проституток, слопали полведра щей. Не без хлеба, конечно. Умяли всё подчистую.

– Ну теперь, – рассудили матросы, – можно и по бутылочке.

– Верно, – кивнул Захаров. – Поговорить напоследки надо!

И начали они разговоры – деловые, хорошие.

– Вот ты, к примеру, Тимоха, – начал рассудительный Захаров. – Ты, браток, офицером станешь. Это хорошо. Поболе бы таких офицеров… из народа! Становись кем хошь. Но свое происхождение помни. Матроса чти! Уважай его. Сам хлебнул…

– Братцы, – плакал Харченко, вконец умиленный, – да рази уж мне… Хосподи! Только бы до кают-компании добраться. Да сесть там. А уж вас в обиду не дам. Постою! Ей-ей, братцы мои…

Подошел к ним какой-то бородатый дядя в пенсне:

– Какие лица! Какая речь! Вот они, милые русские простодушные лица! Вот она, славная русская речь… Да здравствует русский флот! Да здравствует русская армия! В условиях тягчайшей реакции вы, товарищи, сумели пронести…

Сашка Бирюков рывком уперся в столб, как бык:

– Ты вот что, паря! (И завращались глаза, налитые кровь.) Ежели чарочку задарма ковырнуть хошь – пожалуйста. Дерни и – отваливай! Потому как мы и без тебя речи всякие знаем. А будешь приставать, так я тебе так врежу, что колбаской скрутишься.

Бородатого земляка от стола отвадили. Зачем он им со своими громкими и неумными речами? У них сейчас своя политика – житейская, матросская, затаенная.

– Восьмой уж год… – качался на стуле охмеленный Шестаков, трюмач крейсера. – Братцы! Стыдно мне… молчал. Ныне скажу: баба-то моя родила… Сына, пишет. Это как понимать? С ветру, што ли? А я вот здесь… с курвами? Рази же это жисть?

Взял стакан, сунул его в рот и – скрежет пошел. Крошилось стекло на зубах. Плевал осколки окровавленным ртом, визжали они под каблуками проституток.

Харченко, расслабленный алкоголем, шмякнул на стол еще мятую пачку франков:

– Музыка! Жги…

Заиграли скрипки: «Ах вы, сени мои, сени, сени новые мои…»

В разгар гульбы откуда-то появились солдаты – наши же, русские, из корпуса Особого назначения. Их перед отправкой из России принарядили франтами: суконце на мундиры дали офицерское, голенища сапог – хром, чистый. С бокалом в руке подошел к матросам ефрейтор, вцепился в спинку стула, пьяно вихлялся, брызгаясь шампанским.

– Земляки! Доз… зззз… вольте. Вот как…

– Чего вы тут, ребята? – спрашивали аскольдовцы.

Подгреб еще один солдат – потрезвее.

– Экскурсия у нас, – объяснил.

– Ну и как? Всё уже осмотрели?

– Да приглядываемся потихоньку…

– Валяй, валяй. Баба-то тебе ничего попалась…

А пьяный ефрейтор все цеплялся за стул Бирюкова, просил:

– Доззззвольте… ззза компанию! Честь имею… Каковашин!

Бирюков вскочил.

– Ты что мне, крупа, шампань за шкирку капаешь?

Тот, что был потрезвее, щелкнул каблуками:

– Извините Каковашина, он ваш боевой товарищ. Мы на деле осуществляем формулу Бриана: единство действий на едином фронте. Сейчас – форт Мирабо, а завтра – фронт… На штык!

А шампанское за синий воротник – кап, кап, кап.

– Да отцепись! – сказал Сашка Бирюков и так двинул пьяного Каковашина, что он под рояль въехал.

А комендор Захаров наседал на трезвого солдата:

– Ну вот ты, крупа. Расскажи, как ты спишь?

– Очень просто – шинель брошу и сплю, где придется.

Подошли из-за столиков еще солдаты – разные.

– Пойдем, – тянули трезвого. – Ну их всех к бесу, флотских. Они же господа. Разве им понять нас? Живут, сволочи, как сыр в масле катаются. Денег – завались! А нас на убой гонят в окопы, как скотину, вшей давить… У них даже вшей не водится?

– Нет, постой, – удерживал Захаров солдат. – Ты шинель себе кинешь. А я? Ну вот ты, конопатый… Отвечай по всей строгости: как надо свернуть койку?

– На кой мне ее сворачивать?

– То-то! – воодушевился Захаров. – Не знаешь… А тут целая наука, чтобы матросу выспаться. Первым делом беру шкентрос и продеваю его в люверс. Люверсов семь… Ты слухай!

– Отстань, смоленый! На кой мне это сдалось?

– А это к тому, что вы меня должны уважать.

– За что? – спросили солдаты.

– За то, что я есть матрос российского флота. Не чета вам!

Тут пьяный Каковашин выбрался из-под рояля и со словами «Доззззвольте…» дал Захарову прямо в глаз.

Харченко схватил стул – грох его по солдатам. В ответ взметнулись солдатские кулаки. Бутылки тоже пошли в дело: по черепу тебе – трах! – только осколки брызнут…

– Наших зови! – орал Бирюков. – В синемо они… фильму о королях смотрют… Крупа зазналась, проучить надо. А Сашка Бирюков себя покажет…

Отовсюду, как мухи на патоку, слетались солдаты и матросы. Началось осуществление формулы Бриана: единство действий на едином фронте. Французские ажаны, разъезжая по городу на лошадях, останавливали офицеров с «Аскольда»:

– Просим прервать прогулку: ваши матросы дерутся.

– К тому их и готовили. Но… с кем дерутся?

– С русскими же солдатами, мсье.

– Верно делают: армию надо проучить… армия зазналась!

Иванов-6 подъехал на такси, когда дралось человек двести (если не больше). Драка уже захлестнула соседние улицы. Префектура не могла разнять свалки и вызвала пожарные колесницы. Был дан мощный напор, и упругие струи воды хлестали вдоль улицы, вышибая стекла в домах.

Вода несла и кружила солдат и матросов… Ржание лошадей, грохот воды, свистки и крики, звон стекол!

Иванов-6 сказал одному ажану:

– Одолжите мне ваш револьвер. На один только выстрел.

Выстрелом в небо он заставил людей на миг остановиться.

– Солдаты меня не касаются, – заявил спокойно. – Но матросы с крейсера «Аскольд» – марш на корабль! Спать!

Его послушались. Беспрекословно. Он протянул револьвер.

– Благодарю, – сказал ажану.

Тут ему предъявили круглый счет:

– Мсье, ваши матросы действительно храбрецы, и Франция всегда их уважала. Но, по русскому обычаю, они неосторожно хватались за посуду и мебель… Наше заведение просит русское доблестное командование возместить убытки.

– Я человек семейный, – отвечал Иванов-6, раскрывая бумажник. – Но я… отец, а матросы – мои дети. Их грех – мой грех!