Грегор вдруг поднял голову и постучал, будто дятел, трубкой по камню, раздался громкий звук.

— До войны я был студентом и радовал своих профессоров очень редкими и ценными экземплярами растений со склонов наших гор.

Он говорил с нескрываемым самодовольством, нам это было противно, его манера раздражала, было видно, что Грегора это обижало, потому что незнакомец относился к нему немного насмешливо и был ему неприятен. Он мрачно смотрел перед собой.

— А во время войны? — бросил он презрительно.

— Во время войны? Разве это сейчас важно? — поднял голову мужчина. — Во время войны я учился сколько мог, попусту времени не тратил, как многие. Вскоре после войны окончил институт и после защитился. Потом я поехал за границу в университет, успешно преподаю даже в двух и много печатаюсь. Нет; не могу сказать, что я собою недоволен.

У Грегора на лице было написано, что он думает. Он снова набил трубку табаком и долго уминал его в чубуке, прежде чем зажечь. Это был настоящий обряд, помогавший ему упорядочить мысли, сосредоточиться и овладеть собой, потому что он бы скорее дал себе отрезать язык, чем бросить неосторожное слово; и уж если открывал рот, то для разумных и веских слов.

— Вы имеете в виду старую женщину, что жила в домике там, в скрытой лощине, у развилки?

Профессор простодушно кивнул:

— Вы ее знали? Как только началась война, она решила уединиться. Знаете, после того как убили ее сына, с которым мы вместе учились в школе и который нередко ходил со мной в горы — хотя не могу сказать, что он подавал большие надежды, — ей невмоготу стало жить в городе. Противно было. Надеялась здесь найти покой. Быть подальше от всего, что несла с собой война. Не знаю, бывают ли на свете более странные люди. Но у нее не получилось исполнить задуманное.

— А что случилось? — равнодушно спросил пастух.

— Когда я останавливался у нее, то рассказывал, что творилось за пределами ее обители. Она пребывала в уверенности, что ей удалось бежать. Бежать от того мира, который уничтожил ее сына. Не хотела иметь ничего общего с ним. Поэтому ее не интересовали приносимые мною новости. Она затыкала уши. Ей хотелось замкнуться в своем мирке. В том, который царил здесь, наверху. Когда они с сыном стали строить домик, то выбрали самый глухой уголок. Тогда — больше из любви к прекрасному, нежели от желания уединиться. Она была в ту пору веселой женщиной. Каждый раз в каникулы они приходили сюда и понемногу строили. Они были страшно рады, что нашли такое подходящее укромное местечко, защищенное от бурь и оползней. И где росли деревья.

После гибели сына она изменилась, и все попытки расшевелить ее были безуспешны. Мне кажется, она превратилась в живой труп. Жила через силу. Только ведь живого в могилу не положишь.

— Не положишь, — сплюнул пастух. — Его туда толкают. Но сначала убивают.

Мурашки поползли у меня по спине. Грегор, казалось, еле сдерживается, он стал похож на взбешенного медведя, которому только привычка сидеть на цепи не позволяет броситься и напасть на первого, кто окажется у него на пути. Что-то его задевало.

— Да подождите, я до конца доскажу, — услужливо предложил ученый. У него сделалось грустное лицо. Веселости его как и не бывало. Медленно и скорбно вынул он коробочку, открыл и достал какую-то таблетку. Резко откинул голову, проглотил слюну. Минуту спокойно ожидал, будто прислушивался, достаточно ли глубоко она проскользнула и нашла ли свое место, затем вздохнул: — Я любил ее. Или, лучше сказать, я ценил ее больше всех. Ей же ни до кого и ни до чего не было дела. Скорее всего, я слишком напоминал ей о счастливых временах. Каждый раз снова бередил рану.

У Грегора на лице можно было ясно прочесть: охотно верю. Ты как раз такой человек, которому это чертовски здорово удается.

Я был все еще немного рассеян, поэтому не мог никак включиться в разговор.

— Я знал, что время от времени к ней заглядывали партизаны. Они ее случайно обнаружили. Но надолго никогда не оставались. Приносили ей какой-нибудь малости, чтобы утолить голод. Сама она редко ходила в долину. Уверяла, что ей вообще ничего не нужно, как птице в небе. Но к концу войны больше никто не заходил, потому что тот отряд ушел в другое место, а там если и были чужие, то ее не находили. — Словно желая придать еще большую значимость своим словам, он сказал: — Поэтому я мог спокойно пополнять свой гербарий. Если намеревался остаться на несколько дней, то приносил с собой все, что ей было нужно из продуктов. Кроме того, у меня сложилось такое впечатление, что она скорее приняла бы любые муки или умерла бы с голоду, чем пожаловалась, что ей чего-то не хватает или что она несчастна. Хотя она не была рада ни одному гостю, и мне в том числе. Возможно, нас связывали только разговоры о могиле ее сына, которую я иногда навещал, когда было время.

Когда было время, говоришь, читалось недоверие в глазах Грегора.

Биолог вздохнул.

— Так было и в этот раз. Война подходила к концу. Наступила весна, и одна мысль о том, что я смогу без помех продолжать свою работу, закончить учебу, погнала меня в дорогу. Кто знает, когда я смогу сорваться и снова побывать в горах, считал я, поэтому — несмотря на то что было действительно опасно — отправился в путь. Еще мне хотелось посмотреть, как перезимовала старушка. Надо было быть готовым ко всему, даже к тому, что можно застать ее больной или даже мертвой.

Видимо, таблетка хорошо подействовала, потому что он заметно оживился.

— Все было в порядке. Мне удалось беспрепятственно добраться сюда. Хотя все дороги были забиты. Беженцы, дезертиры и разный сброд, наверняка помните.

Я кивнул. Грегор делал глубокие затяжки и смотрел перед собой. Ботаник говорил все быстрее, свободнее, чуть ли не с жадностью, как будто освобождался от того, что, собственно говоря, не имело права занимать столько места в его душе среди других более важных вещей — исследований, проектов, набросков статей, образцов известных и менее известных растений. Казалось, он будет говорить до тех пор, пока его голова не опустошится и он не освободит места для чего-то другого, наверняка более значительного. Не так ли, профессор, доктор биологических наук?

— Ну так вот, она была здорова и, казалось, даже слушает мои новости о том, что война идет к концу и, наверное, уже подписана капитуляция, даже с большим интересом, чем когда бы то ни было раньше. Однако она тут же стала твердить, что назад не вернется, как-нибудь проживет, сюда будут заглядывать, а если и нет, тоже ничего страшного… Она так и не закончила мысль; мы разошлись по своим делам, в те дни я набрал много интересного, хорошо помню, она помогала мне развешивать и сушить, сортировать; потом вдруг неожиданно нагрянули немцы. К счастью, меня чутье не подвело, я увидел их вовремя, старушка открыла мне дверь в маленький погреб под кухней, чтобы я спрятался. Было душно, противно, сыро, я думал, что скончаюсь, а она все не подавала знаков, время шло, при одном воспоминании об этом у меня до сих пор начинает страшно ломить кости. В конце концов я решил вылезти и нырнуть в лес, поскольку, если пригнуться, наверняка через окно меня не заметят. Я вылез и оказался на открытом месте, в этот момент кто-то сердито закричал по-немецки: «Если не сумеете вернуть их назад, получите пулю, я не шучу, пусть война сто раз кончилась». Я весь напрягся, прижался к полу; как сейчас помню, кто-то надо мной закрыл окно, обратно в погреб я лезть не решался; похоже было, что еще кто-то пришел, и действительно дело стало принимать опасный оборот: кто знает, может, немцы боялись собственных людей и приспешников, а то зачем бы они сюда забрались, ведь во время войны их здесь не было. А может, решили скрыться и переждать первую бурю, а потом перейти границу. Все это вихрем пронеслось у меня в голове, а тут старушка неожиданно — бог знает, сколько прошло времени, — открыла дверь комнаты, как вдруг забарабанило, я услышал крик, затем короткий выстрел, меня так и погнало в погреб. Минуту-другую все было тихо и спокойно, ах, как вспомню то время и в какой я оказался переделке… Скажу вам, войны — это безумство, и тот, кто их начинает, сам будет уничтожен. Записано: кто сеет ветер — пожнет бурю; а я люблю природу, жизнь в том и заключается, чтобы любить природу, находить редкие цветы… Через какое-то время я набрался смелости и выполз на крыльцо. Старушка умирала, она лежала с пробитой головой — невозможно страшное зрелище, — как это случилось? Дверь была открыта, и я увидел пятерых немцев и двух бородатых, один из которых в этот момент как раз пытался повернуться, у него в руках был пистолет, из него, наверное, он и застрелил старушку. Сделать ничего было нельзя, я попятился — сам не знаю, как это случилось, — подобрал револьвер, который валялся с краю возле двери, но, выскочив на полянку, заметил двух приближающихся солдат. Первый, пониже ростом, бежал, держа в руках автомат. Я выстрелил вслепую и помчался в лес. Наверное, они опоздали, их товарищей уже покосила смерть. Затем вслед мне раздался выстрел, и за ним еще, я снова пальнул, чтобы припугнуть, если за мной гонятся. Долго прятался среди скал, потом добрался до вершины, услышал, что кто-то идет за мной. Запаниковав, я расстрелял все оставшиеся патроны, а затем выбросил оружие и пустился бежать, бежал долго, пока не свалился у первого же крыльца в деревне. Я не сразу пришел в себя. Если бы меня не знали и не доверяли мне, так бы и остался я лежать, потому что в то время, поговаривали, столько сброду всякого шлялось — и людьми-то их не назовешь. Так что местные дверей не хотели открывать, прямо баррикадировались за окнами железными прутьями. — Он облизнул губы. — После я приходил сюда еще несколько раз. Нашел свои гербарии. В доме все было убрано. Старушку перевезли в город и похоронили в могиле сына, так мне в деревне сказали.