Утро заполнилось разноголосицей звуков. В лагере царил покой. А место возле меня пустовало. Ясно виднелись вершины, они стремительно уходили ввысь, туда, где мерцала лишь одна звезда. Даница — утренняя звезда. У моей дочери такое же имя, как и у нее. Хотя та никогда не встает так рано, чтобы взглянуть на свою тезку, и уж тем более не старается быть на нее похожей. Ну что ты будешь делать, неисправимый романтик, если жизнь так сложилась, таких уже не исправишь, звездочка моя утренняя. Я назвал ее Даницей, потому что когда-то давно женщина с этим именем многое для меня значила, я поклонялся ей, как звезде, просыпался по утрам с мыслью о ней и вел беседы с утренней звездой, ха-ха-ха, будто она обратит внимание на лепет такого юнца и ее тронут его ребяческие выходки. Дальше я обычно не слушал, понимал, что толку укорять себя хоть в шутку, хоть всерьез; как люди измельчали, нет таких, кто не был бы Дорианом Греем со своим спрятанным портретом, но всякий ли найдет в себе силы, чтобы этот портрет уничтожить?

Со всех сторон слышался звон колокольчиков овечьего стада.

Если не сумею вырваться, никакие благие идеи мне не помогут, это понятно. От укола с ядом не выздоравливают. И если после возвращения домой ты не будешь знать, придешь ли еще сюда или нет, подумай сейчас, парень, пораскинь мозгами как следует, наставлял я сам себя, складывая вещи в рюкзак и тихонько проклиная свою сонливость. Я собирался выйти пораньше, правда, если поторопиться, все равно можно успеть этой ночью переночевать за Крутым Верхом. Где-то там надо искать. Сердце вдруг тоскливо заныло. Давно пора было вернуть этот долг. Наверняка уже ветры все следы стерли. Поросло то место кустарником. Молнии, быть может, разнесли в щепки старую ель. Что уж говорить об остальном. Этот участок земли все-таки сохранился. Бурные потоки не размыли его. Хищные птицы не расклевали. По крайней мере хоть посижу там, уткнувшись в ладони.

Еще со вчерашнего дня давала о себе знать боль в спине. Плечи затекли, но я решил не обращать на это внимания. Я двинулся в гору и вскоре наткнулся на несколько пастушеских хижин, где, судя по дымящимся котелкам на походных кострищах, готовились встретить новый день. Я распахнул дверь одной из них и запросто уселся на шатающийся стул. Старый пастух сыпал кукурузную муку в кипяток, и его давно не бритый, поросший щетиной, подбородок подрагивал в напряженном ожидании. Все было так, как в тот раз, когда мы явились сюда незваные и слюнки текли у нас при виде пищи.

— Вы ведь муку не размешали, — заметил я, в то время как пастух завязывал мешочек и кипящая вода, булькая, приобретала желтоватый цвет.

— Нет, не размешал, — недовольно ответил он.

— Как всегда, — сказал я.

Он накрыл котелок крышкой с отбитым краем. И только после этого обернулся ко мне. Смерив меня долгим взглядом из-под облезлой шляпы, невозмутимо заметил:

— Ты был тогда, подожди, стихи сочинял и писал пьесы, поэтому тебя прозвали сочинителем, точно, я тебя сразу узнал.

— Доброе утро, дядя Грегор. — Только теперь мы поздоровались, когда руки у него освободились. Это крепкое дружеское пожатие я бы узнал среди всех прочих. И все не мог отпустить эту загорелую, костлявую и все испытавшую руку.

— Ты ударился в воспоминания, так, что ли? — добавил он, помешивая кашу и нарезая в кастрюльку сало.

Мне хотелось признаться, что, сталкиваясь в своей жизни с надуманными и пустяковыми проблемами, я часто вспоминал о нем. Но знал, что ему не было до этого дела. Сам он не любил, да и не умел жаловаться, что бы ни случилось. Поэтому не любил, когда жаловались другие.

— Ударился, — кивнул я.

— Я лишь один раз был в городе с тех пор, как вы меня отправили в больницу перед концом войны. Потом совсем не было времени. Чертовски много лет прошло, так ведь?

Сало жарилось, меняя цвет.

— Много. Даже слишком. И ноги уже не те, и задыхаться стал, точно какой-нибудь испорченный кузнечный мех, — признался я.

Он стоял ко мне спиной, и мне приходилось сильно напрягаться, чтобы расслышать его. А он говорил, не повышая голоса, стоя у очага.

— Знаешь, вот что скажу тебе: слишком быстро вы завалились на мягкие перины. Не в обиду будет сказано. А так, по-доброму, на заметку.

— Мне следовало прийти раньше, — сказал я.

Пахло парным молоком. Я заметил кувшин возле самого огня. Пастух не проронил ни слова; словно понимая, что у меня на душе, налил кружку и подвинул мне. Я с жадностью пил молоко, и прежние чувства переполняли меня. Теперь никого не осталось, кто разделил бы с ним трапезу. Мне сделалось грустно от этой мысли. Рука моя сильно дрожала, и это не осталось незамеченным.

— Нарочно приехал сюда или так, случайно?

Я провел по губам тыльной стороной правой руки — непроизвольное движение, которому больше двадцати лет. Опять нахлынули воспоминания, и мне было не стыдно признаться, что я специально пришел сюда. У же несколько лет собирался, но все никак не удавалось вырваться. В этом году я решил твердо, и меня ничто не могло остановить, даже если бы с неба сыпались камни.

— Если ты стоящий человек — не забудешь. А прийти никогда не поздно. Лучше поздно, чем никогда, — добавил он, накладывая кашу на тарелку.

— Как там, наверху?

— Честно тебе скажу, я уже давно не был там. А почему ты спрашиваешь? Земля добрая. Она примет и, можешь быть покоен, сбережет заботливо все до капли. Я видел, там лиственница хорошо растет. Кажется, она одна там уцелела, но точно не знаю.

— Ну-ну, — только и пробормотал я в ответ, принимаясь за завтрак.

— Ты переночевал внизу, в лагере? — спросил он, накладывая себе, и мне стало даже обидно, что мы не едим из одной тарелки. Как бывало. Но может, он не посмел, а может, и здесь больше не было привычки ставить для всех на стол одну миску.

Я кивнул.

— Туристов много. Год от году больше становится.

Оттуда во все стороны маршруты у них. Наших мало, все больше приезжие.

— Видел, — подтвердил я.

— Иногда меня берут в горы проводником. Если есть время и охота — соглашаюсь. Теперь вот у них помоложе есть, некоторые даже сами идти пробуют, представляешь? — Он усмехнулся, словно доброй шутке. — Им невдомек, что мне почти семь десятков стукнуло. Скачу пока, как белка. Любого за пояс заткну, если тягаться со мной надумает.

Лицо его помрачнело. Мне показалось, он не станет таиться и скажет, что его гнетет. И действительно, собрав со стола последние крошки, он продолжил:

— Если бы скинуть лет десять или пятнадцать, больше не надо, я не позволю собой командовать. Один намедни отказался идти со мной, дескать, ждать ему меня придется, не нуждается он во мне, потому что придет наверх раньше меня. Ну что ты на это скажешь?

— Он был нездешний?

— Говорил по-нашему. Хорошо. Окрестности знал, как мало кто из чужих. Должно быть, жил здесь когда-то или же ходил по этим кручам.

Я ощутил запах подливки, глотая молоко. Пастух убрал посуду на полку и налил в миски молоко для кошки и собаки.

— Тот хотел попасть на вершину. Говорил, что ему надо к обрыву. Он изучает, дескать, редкие растения, некоторые виды которых растут только там. Не знаю, может, моя отара знает, а я наверху не был с тех самых пор.

Мы переглянулись.

— Ты еще не забыл? — помолчав, спросил он.

Так как же? Забыл? Переболел? Смирился? Как можно вообще смириться со смертью? Как с чем-то невероятным, но неотвратимым?

— Не забыл, — тихо сказал я.

Он глубже вобрал голову в плечи.

— Такие, как ты, тяжело переживают. Я это уже тогда понял. Но жить как-то надо, так я считаю. Постепенно рана в сердце затягивается. Я это испытал на себе, можешь мне поверить.

Я ничего не ответил, а он закурил трубку и встал на пороге. Он глядел на небо, хотя мне было известно, что он уже смотрел на небо, когда выходил еще засветло умываться к рукомойнику, что висит над корытом.

Когда человеку особенно худо, в нем просыпаются прежние чувства. Тогда он уверен, что был бы счастлив, если бы все осталось как прежде, если бы жива была его первая любовь. Бог его разберет, почему так получается. Наверняка это просто удобная отговорка. Я знаю таких, кто разочаровался в первой любви и искал новые и новые увлечения, проклиная свою увлеченность, первое сильное чувство, то, что застило глаза. Говорю тебе, ты тоже не понимаешь, что воспоминания — это укрытие от непогоды, где можно спрятаться и дождаться конца.