Поэтому мы так опасались, понятно? И теперь такой вот человек положил свою руку сестре на голову, запросто, по-дружески, как сосед. Она же стояла, вытянувшись в струнку, смотрела ему прямо в глаза, а я вся дрожала в кустах, думала, куда заведет эта игра, кто его знает, что у него на уме, может, поступит так же, как те люди, что толкнули мать к погибели. Я после расскажу, как все было. Кто-то хотел ей насолить, его наговору поверили, потому что он был свой, из партизан, в такое лютое время люди не прочь свести старые счеты.

— Руку себе испачкаете, — неожиданно произнесла Антонка.

— Действительно, волосы у тебя черные как смоль, хотя ты и северянка, — улыбнулся парень.

Я его рассмотрела: внешность у него была привлекательная и располагающая, но я бы все равно поостереглась, а Антонка была не в пример мне, она страха не знала, понимаете.

— Ну, в таких чернющих волосах можно не бояться испачкать руки, — сказал он игриво, наверное желая понравиться, так у нас никто никогда не говорил.

— Мою мать обвинили в предательстве, отца тоже. Они сами себя осудили, хотя были ни в чем не виноваты, просто не вынесли унижения и позора, — спокойно сказала Антонка, а моя рука продолжала лежать на ее великолепных густых волосах, прикосновение к которым напомнило другое время, другие волосы, и такое настроение сделалось чудное, будто я чуточку не в себе был. — Надо вам руку в реке помыть, чтобы потом не мучиться, ведь меня родила женщина, которая предпочла замерзнуть на снегу, но не пожелала вернуться и тем самым якобы осквернить порог родного дома, хотя была виновата не больше, чем дитя в утробе матери.

Я еще находился во власти воспоминаний, поэтому до меня не сразу дошли слова девушки. Мне не хотелось убирать руку с ее головы. Она стояла неподвижно, прикрыв темные глаза. Вечер был кристально чист, воздух удивительно звенел, сзади в кустах послышался треск.

— Как тебя зовут, милая? — спросил я, инстинктивно отступив назад.

— Антонка, — ответила она, освобождая голову, она была почти с меня ростом, мы стояли друг против друга, я наконец окончательно вернулся к реальности. В кустах что-то тихо зашуршало, скорее всего какая-нибудь испуганная пичужка.

— Расскажи мне о матери, как все это получилось, — попросил я, но без должного участия; после того, что довелось мне испытать, мне было все равно, что я услышу, просто хотелось утешить девушку, но она лишь покачала головой.

— Нет, не буду, — ответила она, — вы человек чужой, какое вам дело до того, что здесь произошло.

Слова эти больно задели меня, я стал настойчиво уговаривать ее.

— Я не чужой. Здесь, на клочке родной земли, никто не чужой, — начал я.

Она бросила на меня недоуменный взгляд и задумалась.

— Я ведь сказала, не поймете, потому что вы здесь чужой, — повторила она и ушла, а мне стало жаль, что не смог удержать ее, однако я настолько был околдован красотой вечера, что ее возвращение было бы для меня тягостным, тем более что девушка уже скрылась из виду — только было видно, как стадо возвращается с водопоя.

«— Знаете, сударь, я хорошо помню, в тот вечер она была очень задумчива, не стала со мной разговаривать, сказала только: Иза, иди спать, ты еще мала, многого не понимаешь, вот, например, что за чувство такое я испытываю: не ненависть, но давит, точно камень, глыбой тяжелой ложится на душу, — она говорила странно, будто бредила, такого с ней раньше не было. После смерти родителей она не показывала своего отчаяния и горя, стала более замкнутой и сосредоточенной, продолжала, конечно, заботиться о нас, но была какая-то другая, а после той встречи с партизаном стала совсем не своя».

Мне хотелось знать, рассказывала ли им Антонка о том партизане.

— Конечно, нет, — ответила Иза. — Понимаете, она считала меня еще ребенком и ни о чем таком, что касалось ее самой, не говорила.

Я не спеша пил горячее деревенское молоко.

«— Врать не буду, что-то с ней случилось. Рано утром она отправилась искать его к соседским домам, хотя с самых похорон туда не ходила и нам не разрешала, скорее всего, она его разыскала, потому что вернулась какая-то взволнованная, будто эта встреча что-то новое ей в жизни подарила. Вроде как дерево, когда больные ветки срежешь, ему легче становится.

Отряд после этого приходил еще несколько раз. Должно быть, у Антонки с самого начала было особое чувство к этому человеку. Это сразу видно. Так женщина устроена. Может, вам покажется смешным, но меня эта мысль все время преследует, и так горько теперь сознавать, что все могло бы быть по-другому.

Наверное, и я тут виновата, посмелее надо было быть. Антонка все по-своему делала, но чистоту ее намерений можно было сравнить разве что с чистотой нашей реки, вы обратили внимание, что река у нас необыкновенная? Здесь она широко разливается и берега отлогие, дальше решительно устремляется вперед, зажатая скалами, затем снова весело журчит по камням и порожкам, такая холодная, что босыми ногами не ступишь, а когда ее воды отстаиваются в маленьком озере — купаться одно удовольствие. Я бы для Антонки сделала все, чего бы она ни попросила, но она почти ко мне не обращалась, все взвалила на свои плечи. Думала, хватит сил самой всех поднять.

Нелегко женщине, когда она любит, особенно если время такое, что заставляет жить в другом измерении, попадать в невероятные переделки. Тут надо соображать быстро, принимать решения мгновенно, и Антонке эта удавалось».

Рассказ Изы становился все более торопливым, ей хотелось выговориться. Я думал об Антонке, о том, какой бы она теперь стала, может, и вовсе не узнал бы ее. Скорее всего, для нее эта встреча оказалась бы мучительной, если же нет, то для меня, окажись я здесь случайно, судя по словам Изы, наверняка. Жаль, если это правда.

Изу я не помнил. Все происходившее начинало оживать по мере моего продвижения в глубь теснимой со всех сторон скалами местности. Голоса Изы я тоже не мог вспомнить, но точно помню, как она хвостиком бегала за Антонкой, а я, всецело занятый старшей сестрой, не обращал на младшую внимания. Впрочем, все это было так давно, столько воды утекло с тех пор, прежде чем я оказался здесь, в тиши летнего дня на той самой тропинке, что была мною исхожена вдоль и поперек во время встреч с Антонкой; продираясь сквозь залежи памяти, за которыми прячется наше прошлое, я нашел наконец прежние слова, голоса, события, оценки, связывая их между собой, я пытался восстановить относительно полную картину событий. Если что-то делаешь без души, любила говорить моя мать, то, считай, твое дело делает кто-то другой, а не ты. Она была абсолютно права, теперь я в этом убедился: покинув эти места, я ни разу не вспомнил о том, что было, даже не думал, что оставляю здесь столько горя, смятения и боли. Тогда я уехал, а теперь вот стою сам не свой. Кого же призвать к ответу? Только себя.

По транзистору, угрожая барабанным перепонкам, продолжалась трансляция футбольного матча, я свернул от реки вверх через лесные заросли, ветви хлестали меня по лицу, но я не отстранялся. Казалось, голос Изы следует за мной неотступно. Наш разговор кончился далеко за полночь, уже начало светать, но вчера ее рассказ Лишь разбудил воспоминания, теперь же прежде неясные очертания прошлого отчетливо вставали перед глазами.

— Антонка, расскажи мне, тебе легче станет, поверь, тяжело так жить. — Я шел следом за девушкой по берегу вверх по течению, где река сделалась широкой из-за разлива воды, а через каких-нибудь полчаса хода вдоль берега снова сужалась между зубчатыми скалами; до истока, находившегося во впадине, я так никогда и не дошел, но Антонка рассказывала, что там темно и добираться нужно по пояс в ледяной воде. Там можно спрятаться на случай опасности; когда-то в этом месте жили разбойники, и из селения им приносили еду. Они не были бандитами, просто выступали против местных порядков.

— У нас вечно бунтуют, не терпят несправедливости, — сразу после этих слов она замолчала, горделиво вскинув голову, словно боялась, что я могу неправильно понять ее, но я продолжал свои расспросы: