— Не за что ухватиться? Брось! Ухватись зубами за ветер и держись! — Она опять улыбнулась, и я тоже, хоть это было совсем глупо. Потом сказал, что ее предложение гениально, просто гениально. И мы оба расхохотались.

В прозрачных сумерках рядом послышались шаги. Шепот. «Ты же знаешь, я навсегда твой! Ты знаешь это!» Потом звук поцелуя, какой-то приглушенный смех и затем: «Это же тебе не впервой? Я же не болван, у тебя уже это было!» — «Что, что? Вечная любовь? Ну, да! Ты это, видно, где-то прочитал?» — «Почему прочитал? Разве обо всем написано в книгах?..» — «Знаешь, я люблю…» Опять какой-то смех, плотский, козлиный; белеющие женские груди за памятником. Гортанное венгерское «Ištenem!»^[12] и цыганская брань. «Ištenem!»

Но тут прямо у нас за спиной послышалась возня, и донесся низкий, густой голос сорокалетнего мужчины.

— Это совсем не подходящее место! — защищалась женщина, но голос, страшно знакомый мне голос, настаивал и умолял. Я почувствовал, как у меня начали тянуться вверх уши, будто грибы после дождя. Этого прерывистого разговора мне никак нельзя было упустить. Теперь слышался только шелест накрахмаленной женской юбки, и снова мужской голос — уже торжествующий, звучащий на октаву ниже.

— Боже мой, Рашида! Это же отец! — Я схватил ее руку и потянул к себе, но она вырвала ее, опустила обратно на теплый камень и шепнула, чтоб я не шевелился: если притаимся, может, он нас и не заметит!

— Он не заметит, если мы даже встанем!

— Ну и что? А зачем орешь? Это твоя мачеха с ним? — Она прижалась ко мне так близко, что на щеках и на шее я ощутил ее горячее, влажное дыхание. Я обозвал ее несмышленым теленком. Раде Галац никогда бы не потащил сюда Станику, с законной женой такого не сделает ни один мужчина.

Я навострил уши, как борзая собака, и слушал. Сначала доносилось тяжелое дыхание, потом снова голос моего отца, который успокаивал женщину, уверяя ее, что не стоит беспокоиться: трудно себе представить, чтобы муж стал ее здесь искать. Значит, женщина была замужем. Я напряг весь свой слух. Не могу утверждать, но мне показалось, я узнал Станикину подругу, жену доктора Сименчича. Круглый, бело-розовый комочек, который мне всегда напоминал собачонок, каких выставляют на шелковых подушках в витринах. Тех, с огромными глазами и почти совсем без носа. Пекинесы, что ли?

— Вот это повезло так повезло, Рашида! — Я схватил ее за талию и закружил на тропинке среди могил. — Теперь можно спокойно податься на танцы. Завтра мой старик заплатит за билеты!

Я потащил ее к кладбищенской калитке, но она вдруг вспомнила, что кое-что забыла на могиле. То, что несла мне в подарок. Мы вернулись к уже остывшей каменной плите, и я заметил, что подарок замотан в тысячу тряпок. Когда я взял это в руки, мне показалось, что оно шевелится. Поди-ка, опять кролик или кошка! С нее этого станет!

— Может, снова еж, Рашида? — спросил я пересохшими губами, но она сказала, что не еж, а что — отгадай сам!

За памятником все еще ворковал мой отец и пискляво вторил ему бело-розовый комок, но их не было видно.

Я решил, что неплохо бы подать отцу знак о своем присутствии, и запел: «На опушке зайчик дремлет, спит….» Рашида засмеялась.

— А я угадал, — сказал я. — Щенок! Могу поспорить на сто динаров — щенок или кролик.

— Давай сто динаров! — Рашида сунула руку в карман моей рубашки. — Не угадал! Черепаха!

— Господи боже, Рашида! — Я прямо набросился на нее. — Разве нельзя было подарить собаку или кролика? Я знаю хоть, чем их кормить. Давай лучше кролика, идет? — Я повернул ее к себе и сунул узелок ей в руки. Вокруг была мертвая тишина. С какой-то могилы за памятником маленькому Эмилиану донесся женский голос, который несколько раз повторил: «А дальше? А дальше?» Моего отца как ветром сдуло. — Договорились, Рашида? — повторил я. — Кролика или собаку. На худой конец можно и кошку, хоть я их не очень люблю.

— Нет. Я тебе принесла черепаху. Ты увидишь на свету, какой у нее чудесный панцирь. Она любит бродить по ночам и книжки любит. Составит тебе компанию на твоем чердаке, пока пишешь этот, как его, твой роман. Она очень любит книжки. У меня сегодня утром сожрала полграмматики! — Рашида шептала все это мне на ухо, обхватив меня за шею, и я просто не знал, что ей ответить.

Из-за ее дурацких рук, из-за того, как она ими меня обняла, я понял, что должен ей что-то ответить, и сказал, что вообще-то я в восторге от черепах, которые так любят грамматики.

— Можешь мне подарить хоть трех черепах. Кроме сербскохорватской, у меня есть еще русская, латинская и английская грамматики.

— Ну тогда ты ошибся. Надо четырех!

— Это ни к чему. Английская грамматика, собственно, и не грамматика. В ней всего двадцать страниц, нет ни падежей, ни рода, ни чего-то там еще!

— В таком случае мне надо раздобыть еще двух черепах. Ты сказал, что у тебя есть латинская и русская, а по русскому схватил единицу. Так ведь?

— Да. Но мне, пожалуй, хватит одной. Ест ли она еще чего-нибудь, кроме грамматик? — смеясь, спросил я, но Рашида ответила, что хватит смеяться, что сегодня очень важный день и что черепаха всегда должна напоминать нам об этом дне.

— А что за день? — Начиная волноваться, я перепрыгнул сразу через две могилы и остановился. Рашида молчала, глядя в сторону. Так иногда делала и Весна, и я знал, что в такие минуты лучше просто не обращать на них внимания. Я стал рассматривать надпись на одном из памятников, хотя не было видно ни буквы, а потом нагнулся и сорвал несколько цветков. Цветы были холодные и не пахли, и я их бросил. Рашида все еще молчала.

— Значит, ты так и не понял, какой сегодня день? — выдавила она из себя наконец, а потом сказала, что сегодня очень важная годовщина. Точнее, не годовщина, а двухнедельница. Четырнадцать дней назад я швырнул на уроке ту книгу, и ровно четырнадцать дней прошло, как мы поцеловались на пароме. — Уж что-что, а это ты бы хоть мог запомнить!

Я сказал, что ничего не забыл, что не забыл и еще сотню всяких вещей, а затем поторопил ее на танцы.

Население кладбища до того увеличилось, что оставаться здесь было уже небезопасно. За каждым надгробьем маячили парочки. Возле самой калитки я почти столкнулся с Хаджи-Николовым. Он держал за руку девчонку из экономического училища и объяснял ей законы аэродинамики, ерзая ладонью по бедрам ее действительно аэродинамической фигурки, я и сам как-то на танцах имел случай в этом убедиться, хотя вообще-то она пренебрегала нами, мелюзгой.

Я чуть было не поздоровался, но вовремя сообразил, где мы находимся, и прошел мимо. Черепаха в узелке была чертовски тяжелой.

— Может, ты засунула туда еще свинцовый брусок? — спросил я Рашиду, но она на это отрицательно покачала головой.

— Я положила туда только камень. Грета очень его любит.

— Грета?

— Черепаха. Она похожа на Грету Гарбо. Глаза такие же таинственные. Завтра сам увидишь, а может, посмотришь ее и на танцах!

Я ответил, что обязательно так и сделаю, но когда мы наконец очутились на площадке, где грохотала эта «Торпеда», нам уже и в голову не приходило рассматривать черепаху.

Танцы проходили в саду Молодежного клуба. На ярко освещенном бетонном помосте мелькали итальянские каблучки, накрахмаленные юбки, широкие рубахи с нашивками на них и висящими до пупа металлическими ожерельями, предельно, где это требовалось, зауженные джинсы. Рашида танцевать не хотела, отговариваясь тем, что она босая и что им некуда деть Грету. Конечно, все это были только увертки, тем более в устах Рашиды: вообще-то ей ничего не стоило прийти босиком даже на королевский бал и привести с собой не крошечную черепаху, а целого крокодила.

— Может, дело-то не в этом? — спросил я, но она подтвердила, что именно в этом, и, конечно, соврала.

Я это понял, как только на безлюдной улице, под каштанами обхватил ее и попробовал покружить.

— Да ты не умеешь танцевать? Чего же сразу не сказала, а несла всякую чепуху? — Я сжал ее изо всей силы и прямо захлебывался от смеха… — Ну, чего молчишь?