Ее руки коснулись моих щек, и я почувствовал, что у меня на лице напряглись все мышцы. На благо народа? И сто двадцать тысяч ежемесячно он, может быть, тоже получает на благо народа? И на автомобиле разъезжает на благо народа? — так и рвались из меня слова, но я ничего не сказал. Только уклонился от маминых рук и стал собирать со стола посуду.

Драгана и Ясмина в соседней комнате учили уроки, и до меня долетали отрывки закона Архимеда: «…на всякое погруженное в воду тело…» и т. д. Голоски у них были какие-то писклявые, а в стеклянную дверь я видел, как то и дело они склоняются друг к другу своими золотоволосыми головками.

Весь этот дом и свежая зелень молодого сада сверкали чистотой. Еще ребенком я мечтал жить с мамой именно в таком доме, возле леса, на опушку которого в сумерки бы выбегали олени. Теперь я был почти взрослым и уже ничего не хотел. Раздавшиеся во дворе шаги товарища директора налетели, будто порыв злого ветра. Нетрудно было заметить, как все вокруг мгновенно стало каким-то серым и грубым.

— Тише, тише, — шепнула мама, и я понимающе кивнул. — Он пришел!

В глубине ее молодых глаз вспыхнули искорки страха, а потом он выплеснулся наружу и разлился по всему лицу. Мне вдруг снова захотелось оказаться с ней вдвоем в доме возле леса, но я ничего не сказал.

Тимотий удивленно взглянул на меня.

— А, это ты! — сказал он наконец. — Я и забыл, что сегодня твой день! — прибавил он.

Потом мы все ели куриный суп, и мама говорила, что маленьким я его очень любил.

— Когда был вот таким! — она подняла руку до уровня стола, а мне показалось это смешным, потому что я никак не мог вообразить себя карликом в восемьдесят сантиметров ростом.

— Боже мой, мама! — воскликнул я, а она погладила меня по руке. — Ну и смешно же я, должно быть, выглядел.

— Не смешней, чем сейчас! — Тимотий вытер салфеткой тарелку, предназначенную для второго, хотя прекрасно знал, что тарелки я вытирал. По маминому лицу скользнула тень.

Молчи! Молчи! — говорил я сам себе. Стоит тебе сейчас что-нибудь сказать, он всю неделю будет ей талдычить об этом. Молчи!

Драгана и Ясмина о чем-то перешептывались, то и дело взглядывая на меня. Потом Ясмина сказала, что я влюбился в турчанку. Мама улыбнулась.

— И что из этого? — посмотрела на меня и снова улыбнулась. — Он уже почти взрослый, девочки! — Она встала, подошла к Ясмине и поправила у нее бантик в волосах, заметив, что ябедничать — не самое похвальное занятие. — А она красивая, эта твоя турчаночка, Слободан? — мама обратилась ко мне, не замечая, что Тимотий демонстративно отодвинул тарелку.

— Немного похожа на тебя, мама. Ее Рашидой зовут! — Я тоже отодвинул тарелку, стараясь не глядеть на Тимотия. По тому, как отчим начал ерзать на стуле, я знал, что сейчас он разразится одной из своих речей, но я старался не обращать на это внимания. Однако Тимотий принадлежал не к тем людям, на которых можно обращать или не обращать внимания. Он просто вынуждал людей внимание на него обращать. Мне это было так же хорошо известно, как и то, что он сейчас начнет говорить: мол, в мои годы он с винтовкой в руках бил фашистов на сремском фронте, был ранен, захвачен в плен, но бежал оттуда, чтобы сразу же, еще не залечив как следует раны, голодным и босым включиться в восстановление страны и т. д. и т. д. Это повторялось с той же неотвратимостью, как выпадает снег или льет дождь, я имею в виду эти его рассказы.

Я высказал глубокое сожаление, что сейчас нет войны и я не могу, голодным и босым, бить немцев, но что я уже дважды принимал участие в строительстве автомагистрали, и это тоже кое-что значит, особенно если принять во внимание, что другие, мужчины куда более сильные, такие, что без труда могут вырвать хвост у лошади, в это время заседают на разных совещаниях и без конца переливают из пустого в порожнее.

А что касается Рашиды, то это мое личное дело!

Я все это выпалил одним духом и вскочил из-за стола так стремительно, что задрожала посуда и в продолжение двух-трех минут слышался звон фарфора. Мама побледнела, и глаза ее как-то потухли. Товарищ директор некоторое время молчал, а затем, не глядя ни на кого, даже на маму, сказал, что духа моего в своем доме больше не потерпит, что он не обязан кормить всяких негодяев. Все, что он хотел рассказать мне о войне, о принесенных войной страданиях, — это чистая правда, кровавая и святая правда, и он не позволит над этим измываться. Я попытался объяснить ему, что никогда не стал бы издеваться над чьей бы то ни было правдой, но что он мне уже столько раз тыкал ею в нос, что она потеряла всякий смысл. Он меня минуту-две слушал, а затем снова задолдонил о себе — босом и голодном, о войне и говорил все теми же словами, так что у меня уже не было сил далее это слушать.

— Прости меня, мама!

Я взял свою сумку и пошел к двери, но все-таки остановился в нерешительности: мама не моргая смотрела мне вслед, а глаза ее были полны слез. Она содрогалась от сдерживаемых, беззвучных рыданий.

— Подлец!

В два шага Тимотий оказался рядом и, схватив меня за плечи, прошипел: не собираюсь ли я свести в могилу свою мать. Я ответил, что в могилу ее сведу вовсе не я, и это была правда, с которой он ни за что бы не согласился.

— Может быть, ты думаешь, что это сделаю я? — Он левой рукой приподнял мой подбородок, а правой огрел по щеке. У меня на секунду потемнело в глазах, и я бросился на него.

Позже Ясмина говорила, что я пытался его удушить, но думаю, это было не так. Точно лишь, что на лице у него осталось несколько синяков и что, открыв дверь, он меня вытолкнул на улицу, а вслед швырнул и мою сумку.

— Негодяй, подонок! — кричал он.

Мама молча смотрела на все это, а потом сказала, что мне следует извиниться перед старшим и возвратиться. Я ответил, что это выше моих сил, попросил ее извинить меня и вышел за калитку, почувствовав некоторое облегчение от того, что наконец покончил с товарищем директором навсегда. Мне не раз снилось, что я бросаю в него камнем и он падает весь в крови, а рядом мама — с перекошенным от ужаса лицом. Я был доволен, что на самом деле все произошло проще и что я теперь буду встречаться с мамой без него. Даже во сне я бы не хотел его еще раз увидеть. Хлопнув калиткой, я с удивлением услышал, что смеюсь во весь голос.

IV

— Чего ты ржешь как идиот? — спросила Рашида, когда я появился возле их дома на переезде. — Может, уже обчистил бабку?

Она вытирала нос младшему из ребят, который крепко держался за ее юбку, а потом окинула взором насыпь и железнодорожные пути, сверкающую гладь мертвой заводи с дремлющим в прибрежных кустах аистом и улыбнулась:

— Ну теперь иди.

Она легонько шлепнула малыша, а потом спросила, что случилось, то есть что я такое великое сотворил. Может, с тем золотом?

— Бери выше! Избил отчима! — Я сплюнул на сторону, подражая какому-то киноактеру, но выглядел, видимо, довольно жалко, и она это заметила.

— Значит, у тебя еще и отчим есть? — Она подняла на меня свои прозрачные глаза и постаралась улыбнуться, но ей это не очень-то удалось. — Я знала, что у вас с Весной разные матери, но представления не имела, что у тебя еще есть отчим! — Она глядела на меня покровительственно и вроде бы свысока, и это было смешно. Как-никак ей было всего четырнадцать лет. Я сказал, что отчим у меня был, но теперь его уже нет.

— С ним покончено! — прибавил я, и потом мы загоняли домой уток с залива и собирали яйца, которые они нанесли в тростнике. Нашли там и яйца лысух и даже наткнулись на гнездо с птенцами. Они еще не оперились и дико пищали, а мать в панике махала крыльями метрах в двух от нас. Я хотел забрать птенцов, но Рашида решительно воспротивилась.

— Они родились на свободе, пускай так и живут! — И какая-то морщина появилась у нее между бровей. Я спросил, что с ежом, и она нахмурилась еще сильнее.

— Ты что, отпустила его? — Я развел руками. — Сама же говорила о крысах.