— Переписывалась бы! Ха! Ха! Ха!..
— Эх, бабы, а я бы не отказала ни одному Тарзану, начиная с Джона Вайсмиллера!
— Ну и ну! Ха-ха-ха!
— А я бы дала Джону Бэримору и Дугласу Фэрбенксу!
— Э-э! Когда это было-то! А почему им?
— Из огромного уважения!
— Слушайте, а я в свое время сходила с ума по этому… Помните Тайрона Пауэра?
— Мне нравился Роберт Мичам!
— Не знаю… Он ведь сильно пить…
— А мне Джон Вейн!
— Да ты готова с каждым!..
— А почему нет, коли приглашают!
— Я останусь верна своим троим!
— А я бы с Полем Ньюменом! Вот настоящий мужчина!
— Бабы, а это-о-о-о-от!!!
А я почувствовала страшное одиночество. Встала, направилась к двери, там остановилась, оглянулась — не заметили ли женщины — и тихо передразнила: «А я бы не отказала, например…» (Не отказала бы Дастину Хофману без всяких разговоров!), но меня никто не услышал. Мама подняла на меня затуманенный взгляд, опьяненный коллективным гипнозом, сказала что-то вроде «Все будет хорошо» и снова погрузилась в болтовню.
Я вышла, ощущая горький привкус во рту, — сперва лифт, потом равнодушная улица. Губы мои были плотно сжаты. Под языком осталась кислая косточка обиды. В руке — бесполезная бумажка с рецептом гювеча. В голове бродили неясные мысли. По стилю похожие на рецепт. Я думала о том, что все вокруг — сплошные клише, как и сама жизнь, и нужно бы об этом поразмышлять на досуге, когда уляжется эта буря; затем о том, что микробы кича — самые жизнестойкие организмы эмоций, о том, что куплю горький перец, что мечта — мелодраматическая штука, она неискоренима, как петрушка, а звук «ш» такой чувственный и потому его надо употреблять чаще; потом думала о чем-то в связи с экологией, о перманентном облучении кичем, о том, что мы живем в постоянной опасности, о том, что надо найти время поговорить с Маей об оптреализме (оптимистическом реализме); затем о том, что, может, стоит придумать для Ш. Ц. неожиданное наследство и отправить ее на Таити; потом мысли ушли от Таити и пришли к выводу, что нужно оставить все как есть; я думала о том, что бы получилось, если бы между мамой и Шарлем Боайе что-нибудь произошло; о том, что мы хронически инфицированы сказкой, о том, нужно ли из рецепта убрать морковь или нет, о петрушке мелодраматической мечты как о превосходном названии эссе, потом немного подумала о сути жанра и непобедимости хеппи-энда; потом что-то о баклажанах и опять о жизни — дешевом ситце… А потом вихрь в душе внезапно улегся, потому что меня отвлекла старая мелодия из случайного транзистора на плече случайного прохожего, и в памяти всплыли любимые строчки: «Как хочет тень от тела отделиться, как хочет плоть с душою разлучиться, так я хочу теперь — забытой быть…»
Окончательная обработка изделия
1. Patchwork story — по первоначальному замыслу автора — попытка инаугурации «нелегального» прозаического жанра в существующей «служебной» типологии. То есть автор руководствовался и воодушевлялся «дневником» известной Пэт Пэтч[7] (псевдоним).
Прелестный «дневник» Пэт Пэтч — попытка точного воспроизведения женской болтовни на чаепитии в Лондоне в 1888 году. Пример Пэт Пэтч побудил автора продумать и попытаться имитировать ту устную прозу, которую столетиями творили женщины, underground (в противовес мужской), прозу, рожденную на вечеринках, при ощипывании птицы, у прялок, ткачих, вышивальщиц, купальщиц и т. д. — во всех тех женских коллективах и при всех ситуациях, возникавших в самых разных исторических, географических, национальных, социальных, бытовых и других условиях.
От авторского замысла остался лишь псевдоним — Pat Patch, но и он был модифицирован в подзаголовок — patchwork!
2. Автор хотел достичь того накала, той теплоты, которые высвобождаются при страстном трении женских языков, словесный пар совместной бани… От задуманной «общей бани» осталась лишь недосказанность прозаических сегментов (вербальные заплатки!), которые до некоторой степени соответствуют коммуникативной ситуации каких-нибудь посиделок, например. Существенным для такой коммуникативной ситуации является предположение, что все участники (читатели!) более или менее знакомы с обсуждаемым объектом и любое пояснение не нужно, да и нежелательно.
3. Выразив в начале намерение написать «женскую» прозу, автор имел в виду общие характеристики так называемой «женской» прозы. Перечислим некоторые из них: главный (женский) образ в поисках личного счастья, ощущение одиночества, любовь как доминанта, сильное ощущение телесности, чувственность, осторожность, аполитичность, банальность бытового каждодневья, социальный момент в подтексте, обедненный язык, неспособность к широкому взгляду на мир и проч. Автор избегал автобиографичности и привычного исповедального тона. Автор напоминает, что все установочные характеристики он в основном списал из жизни и текущей критики!
4. Автор честно признается, что имел большие намерения. Он тайно надеялся, что из образа Штефицы Цвек он сможет создать Милоша Грму[8] в женском облике. Эту нелегкую задачу автору решить не удалось, потому что он уже в самом начале zvadnul jako líliel.
5. Существенную роль в раскрое данной заплаточной истории сыграло воспоминание о романах, прочитанных в позднем детстве. Автор уже и сам не припомнит каких, но ему кажется, что это были английские романы. Из воспоминания возник абрис симпатичной (обязательно русоволосой) несчастной девушки, которая стоит перед витриной магазина и с вожделением смотрит на красивое, дорогое платье. Автору помнится, что в романах все было построено на том, кто и когда купит платье этой симпатичной русоволосой бедной девушке. Автору запомнилось само ожидание. Из-за давности и основательной забытости прочитанного автор, быть может, и искажает отдельные факты, но образ девушки перед витриной и сопереживание ее страстному желанию остались свежи!
6. «Материал», советы и технические термины автор позаимствовал из одного женского журнала мод, не вполне следуя логике операций при раскрое, потому что не очень много в этом понимает. Для автора несказанную пользу имело чтение, произнесение вслух и переписывание непонятных слов, таких, как «притачивание», «оттягивание», или странных фраз, например «односторонний прорезной карман». Автору очень дороги и другие непонятные ему слова, такие, как «акселератор» или «карбюратор», но поэтическая интуиция нашептывает, что это была бы в случае нужды совсем иная проза.
7. Роман Флобера «Мадам Бовари» автор дает читать Штефице Цвек потому, что это гениальный роман. Прочие крупные петли автор оставляет читателям — пусть они их делают сами!
8. С помощью образа маленькой машинистки, которая ищет счастья в жизни, автор намеревается постичь привлекательность сердечного романа. Любовно-романтические лоскутки в действительности списаны с одного такого романа, правда, Дорис и Петера автор заменил Штефицей и Френдичем. Поскольку хотел добиться нашего — домашнего — колорита. А отпусти он мечты на волю — кто знает, где бы его литературные образы нашли свое завершение. Может, в каком-нибудь «альпийском» романе: там бы они (образы!) скакали по горным вершинам, собирали цветы, вовсю целовались и вовсю распевали тирольские песни!
9. Автор старательно попытался соединить лоскуты «сердечной» прозы, где женские образы что-то ищут, ищут и в конце счастливо находят, с кусочками так называемой «женской» прозы, в которой женские образы тоже что-то ищут, ищут, но ничего не находят или находят с великим трудом.
10. В немилосердном соединении лоскутов автор открыл возможность сшивания еще одного жанра с похожей сюжетной основой. О чем идет речь — читатели уж как-нибудь догадаются сами!
