Петрович не то, что не любил детей. У него самого дети были. Мальчик. И еще мальчик. Они уже выросли и разъехались из маленького городка. Учеба, работа… С родителями можно поговорить и по телефону.
Но вот незнакомые дети, чужие… Как-то он их опасался. Вот что делать с чужим ребенком, если он что-то сделает такое не правильное? А? Своего — там понятно, что и как. А с чужим?
Со взрослыми все понятно. Можно сесть и перетереть за жизнь, попивая пиво и замолкая со значением в самые острые моменты обсуждения мировых проблем.
— Спокойно, Петрович, — сказал высокий и худой пацан с длинной шевелюрой. — У нас с собой есть.
Школьники выгрузили на край скамейки свои ядовито-яркие напитки, какие-то упаковки с сухой едой, налили в прозрачные стаканы, обернулись:
— Ну, Петрович? Ты — как?
Он хмыкнул удивленно, достал свое пиво и тоже налил — в высокий стакан матового пластика, проминающийся в руках.
— О чем речь, пацанва? — лихо, как своих, спросил Петрович.
И тут же поправился:
— И девушки, конечно. Это я по привычке, извините.
— Да ладно, Петрович! Мы про школу.
Петрович заскучал. Школа была не по его ведомству, как всегда думалось. Да и что он мог им сказать о современной школе?
— Вот скажи нам, Петрович, зачем мы учимся? Ты скажи, а мы расскажем другим. Потому что не понимаем мы нашей жизни.
Петрович отпил мелкими глотками половину стакана, посмотрел задумчиво на солнце, пробивающееся по вечернему времени как раз сквозь тополиные листья над головой, а потом откашлялся и сказал:
— Так ведь, учение человеку необходимо. Это даже без вопросов разных. Даже кошка учит котят. И собака учит щенят. И утка утят. И…
Он мог бы еще много примеров привести, но дети — они не понимают субординации.
— Постой, Петрович! Это мы и так знаем. Это нам и на математике объясняли, и на русском языке, и даже на химии с биологией. А вот что ты скажешь насчет истории?
Тут Петрович задумался. Допил пиво, налил еще из большой баклажки. Снова отпил. Закусил какой-то соленой мелочью. Смотрел по сторонам. Думал.
Ему не мешали. Пили свое разноцветно-ядовитое, шушукались потихоньку, рассматривали этикетки, посматривали — готов ли к ответу.
— История, скажу я вам — это чуть ли не наиглавнейшая наука, — начал, наконец, Петрович.
— Вся учеба дикого первобытного человека — это история. Так ему и втолковывали, что деда твоего съел пещерный лев — не ходи один в пещеры, что отец твой умер от заразы — кипяти воду… Ну, и так далее, значит…
— Постой, Петрович, — строго сказала отличница.
Отличниц видно издали. У них такой вид, что узнаешь в любой толпе — это отличница. Она знает. Она может. Но никогда не поможет, да.
— Ты говоришь — наиглавнейшая. А пресса и Интернет…
— О-о-о, — закачали головами ее одноклассники. — О-о-о… Интернет!
— Так вот, Интернет говорит, что история — вовсе не наука. И потому нечего ее и учить.
Да. Умные все стали. Интернеты читают.
— Давай так, — сказал Петрович. — Есть факт, а есть его интерпретация. Например, вчера я выпил пять литров пива — это факт. Так? Но друзья сказали, когда я уходил домой, что ухожу из компании рано, что не по-мужски поступаю, что пятница — это специальный день. Понятно? А, скажем, жена…
Он сделал паузу, глотнул пива, посмотрел на зелень листвы над головой.
— Ну, чисто теоретически, понятно? Скажем, что жена интерпретировала этот факт, так, что я пьяница и чуть ли даже не алкоголик, и напился опять и пошел вон спать в гостиную… И вовсе не смешно, кстати. Это же мы об истории. Так вот — и друзья не правы, и жена не то, чтобы совсем уж права, потому что я вовсе и не пьян был…
— Петрович! — восхищенно воскликнула самая маленькая ростом школьница. — Да что тебе — какие-то там пять литров? Да, тьфу!
— Вот! Тьфу, да и только. Но это — тоже всего лишь интерпретация. Одна из.
Это слово — интерпретация — он произносил легко и свободно, как будто занимался такими разговорами каждый день. Хотя, возможно, именно такими разговорами он и занимался. Все же — Петрович. Не Михалыч какой-то, до которого не достучишься, не Владимирыч.
— А если не смотреть на интерпретации, так было вчера, была компания и было у меня пять литров пива. И это факт. Я вам его рассказал — теперь это история. Вопрос: есть ли история? А как же! Вы теперь точно знаете, что вчера Петрович выпил пять литров пива. О крепком разговора не было. Ну?
— Так как же, Петрович, — строго спросила отличница. — Правильно ли я понимаю, что есть факт, а есть его интерпретация?
Умная девочка. Просто умная.
— Умница, — сказал Петрович. — Вся история состоит из фактов. И совершенно незачем думать, как их интерпретировать. Такого-то числа такому-то королю отрубили голову. Факт. Независимо от того, нравится это кому-то или нет. Или вот революции разные. Любишь ты их или не любишь. Или даже ненавидишь всей душой. Но революции — были. Понятно, школяры? И война была. И в каждой войне были победители. А то, что потом пытаются сочинить на основе фактов — это уже не история. Это какая-то философия и даже еще хуже… О! Это — идеология! Но идеологию в школах не учат. Потому что меняется режим, меняется идеология. А вот история остается прежней. Факт, он как те пять литров пива. Никуда он не денется. Поэтому скажу я вам так: история учит. А учит она, кроме всего прочего, вычленять факты из общего хода рассуждения. И этот факт использовать в текущей жизни и в дальнейшей науке. Вот примерно так я думаю. В таком, значит, ракурсе.
Сказал и допил залпом.
А школьники подумали над сказанным, собрали мусор, выкинули его в урну. И тот мусор, что уже был у Петровича — тоже выкинули. А потом пошли молча по аллее. И только уже когда отошли чуток, слышал Петрович слова:
— Вот и Петрович в ту же дудку дует. Все взрослые, как сговорились!
А Петрович пил пиво, закусывал черняшкой с солью и думал с тоской: как же давно была школа. Уже давно. Как же быстро прошла жизнь.
Но и это, почему-то подумал он, всего лишь маленький факт одной большой истории.
Петрович и дым
— Петрович, там к тебе люди пришли.
Жена вернулась из прихожей и спокойно села на табуретку возле стола.
— Имей в виду, я дверь не закрывала. Иди, поговори с народом.
Петрович с утра был молчалив и грустен. У него болела голова. Трудно с хрипом дышалось. Чесались глаза, и так скрытые вечными утренними мешками от солнца. И солнца, кстати, не было видно за окном кухни. А это было, с одной стороны, хорошо, потому что летним утром раскаленное солнце отбивало всякий аппетит, а с другой — подозрительно и мерзко, как и дымка, скрывающая углы.
— Я не завтракал еще, — буркнул недовольно он.
— Так ты же не хочешь! — удивилась жена, приподняв правую бровь. Она умела так приподнять правую бровь, что разговаривать и что-то доказывать становилось просто смешно.
— Ну… Я пошел? — Петрович вбил ноги в растоптанные плетенки и взялся за дверную ручку.
— Иди, иди, Петрович. Народ ждет. К обеду возвращайся.
На лестнице никого не было. И ниже этажом — никого. Зато люди стояли полукругом перед подъездом. Знакомые люди и незнакомые, пришедшие откуда-то к Петровичу. В такую жару, в такое пекло — к Петровичу. Они стояли и молчали. Он тоже остановился и молчал. Жара текла сверху, сквозь белую муть, и давила на голову, заставляя нагибаться, съеживаться, корчиться. Жара вышибала тут же пот, и рубаха Петровича сразу покрылась мокрыми разводами. Жара отбивала всякое желание двигаться или говорить.
Петрович вдохнул типа воздух, кашлянул, и тут же задвигались люди. Они окружили его, задергали, затормошили, куда-то повели, на ходу что-то говорили, а очнулся Петрович уже в тени под старым тополем на своей скамейке. И в руке, что удивительно, был высокий пластиковый стакан, тут же покрывшийся туманными капельками от холодного содержания.
Петрович поднял левую руку вверх, останавливая всех, чтобы замолчали, наконец. Потом правой медленно поднес холодный стакан к губам, вдыхая брызжущие горечью капли пены, присосался, глотнул гулко и глубоко, а потом просто лил и лил, пока стакан не повернулся к небу своим дном.
