— Так и Ондроушек говорил, — не отступал я и начал излагать маме свою версию, — а в понедельник вывесили объявление: экзамен переносят на четверг из-за какой-то там инспекции в ректорате. Серьезно, мама, так это и было. В четверг же сдача обеспечена — могу дать голову на отсечение! Материал знаю чуть не наизусть. К тому же у меня еще три дня в активе.

Все это, разумеется, я наполовину изобрел, но оптимизм мой маму успокоил. Она больше не возвращалась к этой теме.

— Картошек сколько? — спросила она.

— Немного…

— Что значит «немного»?

— Ну, три… и побольше подливки.

А про четверг я, кстати, не соврал. Профессор Ондроушек сидел сначала с таким видом, как будто давно сбросил меня со счетов, и я уж начал было опасаться, что он своим элегантным способом меня вытурит, — стал даже незаметно пятиться к дверям, мысленно говоря: «Что делать, буду писать заявление в деканат»… И, как всегда в тяжелую минуту, даже не пытался отстоять своего интереса, молчал и чувствовал себя препакостно. Наверно, следовало извиняться и просить, а у меня это не получалось — и так я продолжал стоять, а Ондроушек продолжал глядеть в свои бумаги. В тишине стало слышно, как где-то за окном полаялись два шофера, потом отчаянно засигналила машина… но Ондроушека не беспокоили ни эти звуки, ни мое бедственное положение, и прошла, кажется, целая вечность, пока он не попросил наконец ассистентку записать меня на восемь утра в четверг. Он ни о чем не спрашивал, не начинал никаких дискуссий, и я не знал тогда, считать это хорошим или дурным знаком, но потом решил, что он, скорей всего, не помнит уже ни о пятнице, ни о том, как выставил меня за дверь, поскольку это нигде не было записано. И потому я только поднял голову, сказал: «Очень вам благодарен, пан профессор» — и с невероятным облегчением скользнул взглядом по ассистентке, которая стояла тут же, во всем голубом. Занятно, что в ассистентках у Ондроушека всегда блондинки и всегда фамилии их с буквы «В». Эта была Вавакова и довольно косо на меня смотрела — возможно, я был не ее тип, а возможно, только из-за меня ей приходилось приезжать в четверг раньше времени; по крайней мере, выходя, я слышал, как она спросила:

— Мне тоже приезжать в четверг, пан профессор?

Меня, признаться, это мало трогало, блондинками я особенно не интересовался и, едва закрыл дверь, стал думать, как мне совместить две вещи в одно утро. Экзамен у Ондроушека и свадьбу.

«Проблему разрешит такси», — подумал я, когда подвел дома итог своим ресурсам и, совершенно успокоенный, съел с удовольствием компот, похвалил антрекоты маминого исполнения и пошел строить Итке панельный дом.

— Ну, что товарищи? Понравилось у деда? — услышал я опять мамин голос.

— Да как всегда… — пошел я заливать, — Вашек вообще воротит морду от всех старых домиков и дачек.

— «Воротит морду!» Как ты выражаешься!

— Но, мамочка, это я только при тебе…

— Потом этого не вытравишь. Ты все-таки студент высшего учебного заведения. Брякнешь такое где-нибудь на людях…

Уж если мама принималась за нотации, благоразумнее всего было уйти.

Я влез под очень холодный душ, так что почувствовал, как немеют мышцы ног, и долго растирался полотенцем. Страшно люблю такую процедуру — разгоняет кровь, и голова сразу делается ясной. Потом залез в вельветовые брюки; старенький свитер натянул прямо на майку и, взяв конспекты, уединился в комнате. До вечера покой тут был мне обеспечен. После обеда показалось солнце и теперь освещало цветы на подоконнике и голубой ковер, а я чувствовал себя свежим и совершенно счастливым. Мне шел двадцать второй год, и было у меня желанье заниматься и еще большее желанье встретить вечером Ладену. Мне смутно рисовалось, как она пойдет со мной в кафе, и я смогу сказать там, что хотел бы всегда быть с ней вместе; я снова совершенно ясно видел, как мы проводили с ней уик-энд, и представлялось мне все это сумасбродным и красивым в своем сумасбродстве. Хотелось знать, что думает она сейчас, что чувствует, и снова пришло в голову, что ничего я о ней, в сущности, не знаю, не знаю даже, была ли у нее настоящая любовь. «Когда-нибудь спрошу», — подумал я, откинулся на спинку стула, придя к такому заключению, и занялся вопросами чешской истории.

В семь тридцать позвонил Ченька Колман. Как раз когда я с мамой был в передней, где у нас телефон, и когда надо было идти ужинать.

— Алло! — сказал я. — Есть что-нибудь новенькое?

— Есть, — ответил он и сразу же повысил голос.

— Ну? Уже заказал фрак, жених?!

Я бросил взгляд на маму, увидел, что она повернула ко мне голову, и быстро заговорил:

— Насчет экзаменов улажено, тебе бы следовало это знать, студент! Подробности объясню завтра — сейчас у меня люди, извини.

И так же быстро повесил трубку. Маме я бросил что-то вроде:

— Вот тип, поужинать и то не даст спокойно! Если опять позвонит, скажи, нету дома.

А про себя подумал: «И ведь нарочно, гад, хамит!» Всегда наглец, он делался особенно невыносимым, если хотел кого-то выставить в дурацком свете. Такие вещи трудно объяснить… но Колман был мастак на эти штуки. Я вполне представлял себе, как он в ответ на просьбу не распускать язык, если звонишь кому-то на квартиру, скажет удивленно: «Надо же иногда пощекотать у предков нервы, Алеш. А то они забудут, что ты учишься! Или ты все еще боишься папочку?» Трудно договориться с человеком, если он убежден, что у него сверхтонкое чувство юмора.

— Это был Колман, — сказала мама. — По-моему, это он звонил сюда еще утром. Спрашивал, в чем ты собираешься жениться.

— Ну что за идиот! — взорвался я. — И как он мог так разговаривать с тобой?

— Это у вас, кажется, ведь такая шутка, нет?

Мама закрыла шкаф, найдя в нем, что ей было нужно, и собралась на кухню.

— И довольно глупая, — сказал я хмуро. — Если он завтра позвонит и скажет: «Лекции отменяются — у преподавателей ветрянка», скажи, что я уже болел. Или пошли его куда подальше.

Мама ничего больше не сказала, только кивнула, а потом прибавила:

— И как вы еще можете шутить, когда столько экзаменов?..

Мать иногда бывает просто молодчина, ничего не скажешь!

Я проглотил холодный ужин — салат из шампиньонов с паштетом и куском корейки, — не стал ждать, пока явятся отец и зять, и выскользнул из дому, боясь, как бы опять чего-нибудь не вышло или не стали задавать рискованных вопросов.

Рассчитывая встретиться с Ладеной, я надел светлые брюки и водолазку, полученную в прошлом году на рождество, а с папиного стола прихватил сигареты.

Было десять минут восьмого. Звонить к Ладене можно было только через час, и, заложив руки в карманы, я пошел побродить по Виноградскому проспекту. Благо от нашего дома, «У Флоры», до него недалеко.

Сперва я с наслаждением вдыхал морозный воздух, оглядывал прохожих и мелькавшие машины, останавливался у витрин; но в голове, усталой от занятий, путались смутные обрывки фраз: «Венские события прервали учредительное заседание рейхстага… Двор бежал в Оломоуц… Рейхстаг продолжил свою работу в Кромержиже… Чешские депутаты обратились в бегство…» И одновременно пришло на ум старинное присловье: «Кто выждет, тот выиграет…» Потом как-то машинально стали всплывать разные знаменательные даты, и я забормотал:

— Виндишгрец разбил венгерские революционные войска при Каполне в январе тысяча восемьсот сорок девятого, и тогда Бах…

Но тут почувствовал, как кто-то сжал мне локоть, и, вобрав голову в плечи, обернулся.

За спиной у меня были Маруна и Яна. Девчонки, с которыми я учился в двенадцатом классе. При виде моего растерянного лица они зашлись смехом.

— Смотрите, Алеш-то у нас — страдает! — сказала Маруна.

— Какие глупости, — ответил я. — Но на вас боязно смотреть!

— Что так? — не отступала Маруна.

— Разодетые, — начал я их обводить взглядом от сапожек до головы, — модные дамы!

— Куда там! — улыбнулась Яна.

И отдала приказ:

— Маруна!..

Они подхватили меня с обеих сторон под руки и хором скомандовали: