Письмо тете Марии еще не написано, а пора уже думать и об ответе ей. Нет, тетя, вы не правы! Я твердо знаю, что мне надо. Ни на кого я не сержусь, ни на маму, ни на отца, но не хочу по-прежнему цепенеть от страха, справлюсь ли, и вообще — добьюсь ли чего-то, еще вилами по воде писанного и нисколько для меня не привлекательного. Прошу тебя, тетя, поверь мне! Я бы вечно чувствовала себя заводной куклой, над которой все трясутся и которая живет по чужой указке.

Работы я не боюсь, боюсь глаз, которые подсматривают за мной и все время упрекают: ничего-то ты не умеешь, такая-сякая. Мы, мол, в тебе разочаровались, потому что ты обязана чего-то достичь, раз тебя всем обеспечили. Пойми, тетя, когда-нибудь я все-таки должна буду вернуться домой человеком, как говорится, имеющим в руках дело, человеком, который доволен своей судьбой…

А возможно, ответа она и не напишет… Поезда ходят во всех направлениях, можно сесть в любой и уехать. Вот и я, тетя… Не сердись и помоги мне, пожалуйста. Помоги только поначалу. Самые необходимые вещи у меня с собой, а начать я могу хоть с завтрашнего утра…

Поезд еще не остановился на станции, откуда Божена поедет домой автобусом. Поезд еще везет ее, а она уже словно ощущает поезда и автобусы будущего, которые для того и существуют, чтобы возить людей. Днем и ночью. Каждого — куда он хочет. Это одно из самых замечательных изобретений человеческого разума, хотя возят они не только в безопасные уголки счастья, но и в миры разочарований.

Об этом надо помнить, потому что и в разочаровании скрыта надежда, которой на сей раз мало коротких медлительных шажков по дороге, где человек слишком одинок, как бы отважно он ни выпячивал грудь и ни напрягал зрение. Ближайший поворот может убедить его в том, что пришло время снова собирать силы, чтобы глаза в глаза встретиться со следующей дальней и трудной дорогой, на которой останутся лишь воспоминания о его прежней, еще неуверенной смелости и мелких, по-мышиному смешных следах.

Карел Шторкан

НЕВИННЫЕ ЗАБАВЫ

Всем, кто жил и еще будет жить на Ветрнике, а особенно той, чернявенькой, из второго корпуса…

Karel Štorkán

SLADKÉ HLOUPOSTI

Praha

1976

© Karel Štorkán 1976

Перевод с чешского Е. Элькинд

Редактор Л. Новогрудская

1

Когда человеку хочется умереть, достаточно открыть окно. Но для самоубийства было еще рановато. Всего десять часов утра. К тому же по всей набережной, от Рудольфинума до самой «Славии», не переставая лило. Как всегда в это время, в конце зимнего семестра. Разумеется, самоубийство, о котором я уже целый час думал — точнее, с той минуты, когда профессор Ондроушек ледяным взглядом выпроводил меня за дверь, — было не более как блажь, пришедшая мне в голову. Правда, Ондроушека я окончательно довел. Голос у него срывался, когда он говорил:

— Вы неисправимый нахал, коллега! Так подготовиться к переэкзаменовке!..

Но мне в ту минуту было еще горше.

Особенно же скверно стало по дороге в «Славию». Такая на меня нашла тоска… Остановившись, я оперся о парапет и стал глядеть на Влтаву. Река, исклеванная дождем, почернела, и голые деревья с краев островка купали в этой неподвижной черноте склоненные ветки. Я перегнулся и набрал полный рот слюны. А от этого потянуло на джин. Когда я пришел в «Славию» и метрдотель пан Му́жик принес мне его, стало полегче. Через час я уже от всего отрешился. «Брошу учиться, — сказал я себе. — А что? Нельзя разве прожить и без истории? Найду местечко где-нибудь в конторе и буду жить. Да. Просто жить. Глядеть на мир, есть, пить и любить девочек. Все очень просто. Сначала подготовлю маму».

Я встал и направился к раздевалке.

В телефонной кабине был сор, трубка липла к уху.

Я набрал номер, привалился к стене, сунул руку в карман и нащупал пачку сигарет. Мама, наверно, была где-то в спальне — пришлось некоторое время подождать, пока раздался ее высокий, чуть настороженный голос:

— Алло!

И погодя немного:

— Кто это?

Я хотел сказать: «Это я, Алеш». Чувствовал, как двигаются скулы, и не мог произнести ни звука. Всегда так со мной. Не могу равнодушно представить себе, как у мамы на виске забьется жилка, мама совсем перестанет есть, а будет только пить грейпфрутовый сок — как всегда, когда у нее расходятся нервы, — и уж не сможет говорить знакомым, что мальчик у нее с задатками.

Решимость моя окончательно иссякла. Я продолжал стоять в кабине и простоял бы, вероятно, еще час, если бы кто-то не стал барабанить по стеклу.

Стройная дамочка лет сорока, в пуделевидном парике, курносенькая и голубоглазая, чем-то похожая на нашу маму. В глазах у меня было такое изумление, что она рассмеялась.

Я выкатился из кабины и нетвердым шагом пошел к столику. Наверно, вид у меня был мрачный, потому что на меня оглядывались. А дело было в том, что джина в своей жизни я пил мало и никогда не пил его на пустой желудок, поэтому у меня кружилась голова. В довершение я пнул ногой чей-то стул.

— Простите, девушка, — сказал я, обращаясь больше к самому себе, и даже не остановился.

— Вы говорите необыкновенные вещи, — ехидно раздалось в ответ.

Я повернул голову.

На стуле был какой-то длинноволосый артист.

Щеки у него были припудрены, он хмурился и яростно протирал стекла очков.

А возле, у окна, сидела рыжеватая девчонка и смеялась, прикрыв рот плетеной сумочкой.

— Вот видите, — сказал я припудренному, — а еще утром все думали, какой я глупый! — и проследовал на свое место.

Быть может, я через минуту и ушел бы, но профессиональный голос метрдотеля меня удержал.

— Добавим маленькую, пан Соботка?

Пан Мужик потянулся к моей рюмке.

Я кивнул и отважно бросил взгляд к окну.

Припудренный мигнул дремучей бровью, а рыжеватая сжала руки в кулачки и приложила к глазам. Лица ее я не видел, зато через четыре незанятых столика довольно долго мог разглядывать красивое беленькое горло в распахнутом вырезе сочно-зеленого батника. Потом припудренный насупился, надел очки, взял «Лидову демокраци» и заслонил газетным листом всю перспективу.

В отместку, надо полагать. Пускай.

Метрдотель принес джин и постоял в проходе между столиками, равнодушно глядя по сторонам.

По Национальному проспекту проехала поливочная машина.

Большая стрелка часов на углу дернулась и отошла на деленье вперед.

Я сказал себе, что самое разумное сейчас допить, вернуться в институт и подойти к профессору Ондроушеку. Объяснить все гриппозным состоянием и спросить, не проэкзаменует ли он меня на той неделе. А там собраться и поехать к «Глаубицам», где сейчас все наши.

Но в ту минуту рыжеватая поднялась, огладила ладонями штанины темных брюк и подскочила к разложенным стопкам журналов. Вернувшись к столику, взъерошила рыжую гриву, склонилась и долго искала что-то в плетеной сумочке — вытащила наконец блокнот и положила возле «Же́ны а моды».

«Ничего сверхъестественного», — подумал я. Довольно неопределенное личико, излишне острый подбородок… Но то, что она выделывала с телом, это верчение боками, меня захватило. Красавицы надменны, а с надменной девчонкой всегда тяжело. У нее слишком много идей, и ее нелегко устеречь. Неброская внешность в жизни не помеха. И тут я сам себе сказал: «Сегодня, Алеш, будь один раз храбрым! А Ченька Колман со своим витийством пусть катится к чертям собачьим!» И начал действовать.

Правда, я перед этим в третий раз пропустил рюмку, поскольку каждый человек где-то внутри себя — трус. Просто некоторые вид делают, что не такие. Я, кажется, был трус от самого рождения. И свинство, что родители не выколотили это из меня давным-давно.