Последние слова агронома заглушает тарахтение мотоцикла, который стремительно стартует, увозя грузного председателя. Тот сидит, крепко обхватив машину сильными ногами, похоже, он спасается бегством от этого медлительного, неуклюжего пешехода. Однако не забывает помахать на прощанье рукой, даже оборачивается, чтобы видеть, как Михал Земко подымает или, вернее, с трудом приподнимает свободную левую руку.

Магазин от дома недалеко. Когда агроном возвращается домой, у него впереди почти целый день, а работы больше нет. Изредка соберется в ремонтные мастерские или — когда что-нибудь придет на ум — отправляется разыскивать Яно Карабу, своего заместителя. Но и на это уходит не так уж много времени.

Нигде он подолгу не задерживается, сроду не любил без толку болтать, хоть стоя, хоть сидя. Прийти, объяснить, распорядиться и идти дальше, лучше всего — в поле, где ведутся самые важные работы, во всяком случае, для него самые важные. Главное — в поле, а все остальное должно ему служить и помогать. И теперь, когда он вроде бы никому не нужен, Земко не хочет мозолить глаза людям, у которых ничего не болит, которых ничто не мучает.

Целые дни он проводит дома, то полеживая, то посиживая, то читая. Подолгу смотреть телевизор не может. Божена избегает его, разговаривает мало. Она ходит кормить телят и тем самым как бы завоевала право на самостоятельность. Сказать по-честному, уже через два дня мать решительно воспротивилась тому, чтобы Божена и на рассвете ходила к телятам. Утром она обихаживает их сама, а дочери осталось лишь обеденное да вечернее кормления. Мужу объявила об этом категорически, почти криком, но тот лишь пожал плечами.

— Как хочешь… Дело твое!

Уже неделю Божена работает в коровнике. Сейчас она вернулась домой, как всегда, в начале второго. У матери каждое кормление занимает два часа, у Божены — два с половиной. Когда убирает навоз и меняет подстилку — еще и дольше. А телята — мастера производить навоз!

Божена стоит на веранде — руки в боки, совсем как мать, и глубоко дышит, отдыхает… Лицо неподвижно. Потом, согнувшись, снимает белые сапоги, парадные, как называет их отец, сует ноги в старые тапки. В тот момент, когда она разгибается, Михал Земко выходит из кухни.

— Ну как, слушаются тебя телята? — слабо улыбается он, и в его голосе звучат дружеские нотки, ему ведь часами не с кем словом перекинуться.

— Слушаются… Чего им не слушаться… — точно бы через силу отвечает дочь.

— Говорят, вчера у тебя один бегал по двору, — поддевает отец. — Старый Месарош рассказывал, хохотал, мол, помог тебе загнать телка в коровник.

— Забыла наружную дверь прикрыть, когда средненькие шли на кормленье.

— Сломай он ногу, пришлось бы зарезать. И сразу скостят зарплату!

— Так не сломал же!

— Зато узнала, почем фунт лиха! — поучает отец. — Это тебе не на лекциях сидеть, не в киношках торчать или по городу разгуливать!

Божена, поджав губы, молчит.

— Пошла бы в сельскохозяйственный техникум, имела бы уже приличную работу. Да ведь ты и слышать не хотела — тебе подавай двенадцатилетку, гимназию! Но аттестат аттестату рознь…

Божена как будто не слышит. Выносит грязные сапоги на завалинку, возвращается назад. Небрежно, мимоходом спрашивает:

— Ты уже обедал?

— Я? А как же!

— А мама?

— Сказала, подождет тебя. Поищи, она где-нибудь в хлеву.

Отец берет со столика в углу веранды книжку и возвращается на кухню.

6

Шесть ведерок стоят в тесном ряду, некоторые — совсем вплотную. В каждое нужно влить три кружки снятого молока да полторы молочной смеси.

Божена согнулась, расставила ноги, на ней старый синий халат. Правая рука ловко орудует: в бидон — в ведерко, в бидон — в ведерко. Полкружки она определяет на глазок, для этого хватило двух-трех дней тренировки. Рука действует точно, решительно. Когда в ведерке ровно сколько положено, случается, подольет еще. Естественная щедрость кормилицы — за каждым ведерком она уже видит сосунка и добавляет самым прожорливым.

Движения механические, но о постороннем думать почти невозможно. Голова склоняется к неровному бетону «предбанника» — телячьей кухни. Мысли вертятся вокруг кормления. Накормила больших телят, теперь очередь средних. Тем уже подбавляют в корыта сухого клевера.

Божена разносит клевер вилами и не видит, что в дверях стоит и смотрит на нее зоотехник Петер. Наконец оглянулась, чуть вздрогнула.

— Контролируешь?

Он идет к ней по центральному проходу. Лицо расплывается в улыбке.

— Ну, знаешь, у тебя для этой работы слишком высокая квалификация…

И запнулся, вдруг поняв, что его слова могут обидеть Божену.

— Спасибо… — глухо роняет она и отворачивается.

— Я не думал… не хотел тебя обидеть… — Он отворил дверцу в длинной деревянной перегородке. Может, хочет в утешенье погладить ее по плечу? Божена обернулась, словно готовясь к обороне. Вилы в руках: если понадобится, они станут для нее защитой.

— Оправдываться поздно, — громко говорит она. — Но раз уж ты здесь — заходи. И для тебя есть дело.

Петер послушно идет за ней. Наверно, надо поднять бидоны. Что ж, он поможет — и обида забудется.

Вошли к малышам. Божена отворила дверцу в ограде, к которой телята ходят пить, отступила в сторону и уколола его взглядом.

— Полюбуйся на эту мерзость!

И жестом показывает на темную лужу в центре бетонированного пола. О том, что под ней сток и решетка, можно лишь догадываться.

— Совсем не стекает! Два раза в день приходится выносить ведрами. Очень приятное занятие… До каких пор так будет?

Петер, наморщив лоб, разглядывает телят.

— Отток негодный…

— А исправить нельзя?

— Ничего не попишешь, — с ленивой усмешкой цедит он. — Жижа просто уходит в землю, всасывается…

— Почему же не сделать нормального сточного канала? Как вы можете не обращать на это внимания? — выговаривает ему Божена.

— Почему да почему… Не я строил, не с меня и спрос.

— Удивляюсь тебе, Петер. Говоришь, точно старик, которому все едино.

— Потерпите, — продолжает он, словно и не слышал. — Осенью-то кооперативы сольют, и неизвестно, что тогда будет. А пока попробуем еще разок прочистить…

Даже не взглянув на него, Божена проходит в коридорчик-«предбанник».

— Не будь такой строгой, — примирительно говорит зоотехник. — Поговорим о чем-нибудь более приятном.

— Некогда мне, — огрызается Божена. — Телята голодные, не видишь?

— Может, мне ты нужна больше, чем телятам? — Он гладит Божену взглядом и не скрывает, что с удовольствием попытал бы счастья и более осязаемым способом.

— Бедняжка! — девушка меняет тон. — До чего ж тебе плохо живется!

— Могло бы и лучше. Но это зависит не только от меня…

— От кого же еще, скажи на милость? — Божена прикидывается непонимающей. Из озорства ей вдруг захотелось поиграть с парнем, который отнюдь не рвется к работе и всегда готов поразвлечься. Долгий взгляд — глаза в глаза; улыбку Петер может истолковать как вызов, как попытку соблазнить его.

Зоотехник поспешно озирается, словно бы ища место, где можно уединиться, не видеть ни телят, ни коровника, ни свежего навоза. Но чудес не бывает: на скорую руку ничего не сыщешь.

— Знаешь… — голос его становится хрипловатым, — когда ты здесь, я не нахожу покоя, все время тянет к тебе. Хожу туда-сюда, стараюсь себя пересилить, а потом…

— Ходишь, как кот вокруг горячей каши. Так, что ли, об этом говорят? — перебивает его Божена и сама удивляется своей дерзости. Коротким смешком хочет смягчить сказанное. Но Петер понимает ее иначе… Точно в ответ на слова Божены, он хватает ее за руку.

— Ты и правда такая горячая?

Пытается прижать к себе, но Божена увертывается.

— Руки у меня грязные, вся я провоняла телятами, — говорит она деловито, (как бы объясняя свое поведение.

— Неправда, да и вообще мне это не мешает, — торопливо бормочет Петер. Глаза его блестят, рот приоткрыт, он прикасается рукой к плечу Божены.