В трубке повторился вздох. Бетонный пол, застланный линолеумом, холодил босые ступни, я переминался с ноги на ногу и никак не мог закончить этот затянувшийся разговор.

— Тоник встал?

Я открыл дверь в комнату сына, увидел неубранную постель. В нос шибануло сигаретной вонью. Пепельница на столике у постели полна окурков, крышка магнитофона откинута. Все вместе являло такое убогое, такое противное зрелище, что у меня сжался желудок. Я поскорей захлопнул дверь.

— Так встал он или нет? Почему не отвечаешь?

— Его нет дома. Когда он вчера вернулся? Я его не видел.

Она отозвалась быстро и не раздумывая, как обычно, когда речь заходила о нашем сыне, который таскался по всяким дискотекам, нахально и громко похваляясь званием диск-жокея.

— Он пришел, только ты уснул.

— Ах так. — Я изобразил удивление. — Может, стоял за дверью и, едва я сомкнул глаза, нырнул прямо в постель?

— Почему ты сомневаешься?

— По тому свинству, что он оставил.

— Знаешь что! — гневно зазвучало в трубке. — У тебя никогда не хватало времени на сына! Так что будь добр, не упрекай его за то, что он стал таким.

Тикали стенные часы, и тиканье их становилось словно, бы все громче и громче. С тихим, нежным щелчком перескочила стрелка. Это были славные часы с честными арабскими цифрами и светящимся циферблатом. Такие не позволят вам даже раз в жизни опоздать на работу. Едва эта мысль дошла до меня, я положил трубку и пошел завтракать. Я торопился. Занавеска на кухонном окне слегка колыхалась под еле заметной струйкой ветерка, пробивавшегося сквозь щель. Я выглянул в окно. Студеное январское утро. Небо голубое, чистое, будто его старательно подмели, глубокое, бездонное, искристое — прямо глазам больно. Они у меня и болели. Я посмотрелся в зеркало. Глаза красные, как у кролика. Это от солнца и снега. Я сполоснул лицо над раковиной, сразу стало легче. Услышал, как на улице затрещал, заскрипел снег, стукнула дверь парадного. Кто-то поднимался по восьми ступенькам на наш высокий первый этаж, потом — звонок. Я открыл дверь: почтальонша протягивала мне газеты, и вид у нее был удивленный.

— Вы дома? — сказала она, и я невольно усмехнулся.

— Как видите!

Я взял почту, запер дверь, сел к столу и, уткнувшись в газету, наскоро поел. Было ровно половина девятого, когда я вышел из дому.

На улице, очень темной и очень тихой ночью, рассеивались утренние январские сумерки, восходящее солнце озаряло мерзлый голубой снег. Перламутровые отблески льда и снега лежали на бетонных стенах зданий, проникали в закоулки подъездов старинных домов в том месте, где наша улица переходила в другую, более широкую и оживленную; та поднималась полого на протяжении метров пятидесяти и вливалась в просторный проспект; на углу был гастроном. Глаза мои жгло невыносимо, правый все время слезился. Я шел по твердой, скованной морозом земле, шел быстро, пар валил у меня изо рта. У первого перекрестка я помахал почтальонше, улыбнулся ей, потом углядел старого Петржика, втиснутого в серое мохнатое пальто; из-под потертой шапки Петржик издали посматривал на меня, собираясь перейти улицу незамеченным. Он оглянулся, нет ли машин, хотя в такой тишине шум мотора был бы слышен за километр.

Я остановился, прислонившись к стене, и стал наблюдать за его попытками перейти улицу; вроде бы, не видя меня, он украдкой косился в мою сторону, а я смотрел ему прямо в лицо, и Петржику волей-неволей пришлось подойти. Он остановился в двух шагах от меня и вынул руки из карманов.

— Чего это ты плачешь? Это тебя так «столетняя метель» отделала? — заговорил он, осклабившись.

Мне было жарко от мохерового шарфа, я немного раздвинул его и расстегнул пуговку под галстуком. Петржик пытливо засматривал мне в глаза.

— Ну, что у тебя нынче для меня? Выкладывай!

— Сыт я уже по горло, — сказал он, качнув головой. — Да-с.

— Дана?

— Кабы только Дана, — чуть ли не жеманно ответил старик.

— А еще что? — допытывался я, внутренне ощетинившись.

— А еще твой парень, голубчик. Подумай сам. Мальчишке восемнадцать…

— Только будет, — проскрипел я.

Петржик удивленно вскинул голову, увязшую в поднятом воротнике. Он старался понять меня. Может, уловил в моем тоне жалость и осуждение, или еще что… Во всяком случае, придвинулся ближе.

— Он хочет ее бросить.

— Вот беда, — сказал я.

Мне было вовсе не до смеха, когда я представил себе, как Тони — так звали сына в его компании — нехотя выползает из своей берлоги, усеянной окурками и оглашаемой жалкой музычкой нового «мага».

— Вспомнил, видишь ли, что мало насладился жизнью. Негодный мальчишка.

— Такого силком не женишь, сам прекрасно знаешь.

Петржик завел семью довольно поздно: ему было сорок, когда родилась Дана. Он стоял, ухватив меня за отвороты пальто, и я мог хорошо разглядеть его небритое, упрямо-злобное лицо, казалось, будто я смотрю в лицо злейшего врага.

— Мне пора, — сказал я, отстраняя Петржика и туже затягивая серо-черный в клеточку шарф. — Приехал вчера ночью из Брода и сегодня поспал подольше.

С ощущением, что он крикнет мне вслед, ударит или плюнет, я двинулся прочь, слушая скрип своих жестких, промерзших ботинок. Ждал какого-нибудь выкрика, потому что у Петржика был вид человека, только что пережившего скандал, домашнюю стычку, сцену, обычно сопровождающую такого рода обстоятельства. А в сущности-то, он всегда был на редкость приличный, тихий, по-своему кроткий человек. Работал плановиком на фабрике, изготовляющей вафли в шоколаде. Фабрика стояла в центре города, и фасад ее, обращенный к улице, производил впечатление благополучия и сытости. Всякий раз, когда ветер дул с ее стороны, он приносил на нашу улицу запах вафель и шоколада, порой до того сильный, что думалось, ты в каком-то вафельном мире.

И выкрик раздался, его немного снесло ветром, но он хлестнул меня по спине внезапно, хоть я и ожидал чего-то подобного:

— Дана — с твоим парнем! Понимаешь ты?!

И сразу путь мой показался мне таким долгим, бесконечным… Я не смог бы его пройти, если б не ответил Петржику. У самого гастронома, в начале длинного ряда витрин, я повернул, пошел обратно. Петржик стоял, прижимаясь виском к стеклу витрины. Черная шапка съехала ему на глаза, так что я видел только его рот да небритый подбородок. Петржик не мог не слышать, что я подхожу. Каждый шаг по льду был словно сигналом, и сигналы эти становились все громче по мере моего приближения.

— Прямо беда, — вздохнул я, — беда, что она связалась с моим парнем. Ты не знаешь его так, как я. Просто не повезло тебе, приятель, — сказал я, прекрасно понимая, что может получиться, если дело пойдет тем путем, каким до сих пор следовал мой сын.

— Что значит не повезло! — прохрипел Петржик, шагнул ко мне и взмахнул правым кулаком — удар, правда, вышел не сильный.

Кулак скользнул по моему лицу, а ударить второй раз он не успел. Я схватил его за запястье и крепко сжал.

— Мало ты дома бываешь! — прошипел Петржик.

— Меня не было дома трое суток.

— Трое суток. Мне все известно, приятель.

Он дышал мне в лицо. Я понял, что услышу кое-что еще, и приготовился. Досадно было именно от него узнать то, что я и сам предполагал. Петржик выпучил глаза и так сильно стиснул губы, что кожа у него под носом побелела. И вдруг его нахмуренное лицо изменилось, приняло такое выражение, будто он готов рвать и кусать.

Нет, его удар не оскорбил меня — я, скорее, удивился. Я мог бы дать сдачи, и он это хорошо понимал, потому что искаженное его лицо скрывало и страх.

Видно, он насквозь был пропитан злобой, потому что прошипел:

— А где была твоя жена, а?!

— Что ты имеешь против нее?

Мне стало очень больно от его злобных слов. Я ведь угадывал, предчувствие жило где-то во мне. По всему телу выступили капельки пота. А утро было такое искристое, прозрачное!

— Я отправился искать свою девчонку и нашел ее вчера утром у вас. Трое суток не была ни дома, ни на работе. Нигде. Вполне могла провести все это время с твоим парнем, потому что у вас в квартире не нашлось никого, чтоб вышвырнуть ее!