Ветер донес голоса. Я изо всех сил боролся с вьюгой, продираясь вперед. За лесом, где измученным соснам так и не удалось распрямиться, снег со свистом гнало параллельно земле, сбоку. Идти стало куда легче. Впереди я уже различал хриплые переругивающиеся голоса. Там сбрасывали с грузовика смесь, грохот доносился до меня уже совершенно явственно. Пасмурный день, обледенелая дорога, только что посыпанная смесью, изменчивый свет скрытого за облаками солнца — а я иду словно по глубокому окопу, вдоль которого тянутся высокие брустверы слежавшегося снега. Я уже слышал приглушенное расстоянием надсадное рычание «татр» и высокое, равномерное взлаивание снеговой фрезы. Местами дорога обнажилась — под снегом был сплошной лед.

За рулем трехтонки сидел Лысонек, улыбался мне, высунувшись из окна.

— Господи, неужто всю дорогу пешком?! — удивленно воскликнул он.

— Пешком, — ответил я, становясь так, чтобы те, кто сбрасывал смесь, видели меня, а то как бы на голову не навалили; и так уже сыпанули по ногам.

Я поднял руку помахать им — и остолбенел: из кузова, опершись на лопату, на меня смотрел Бальцар.

— Как ты сюда попал? — спросил я, отступая на шаг.

Он швырнул лопату смеси мне под ноги. Ударившись о землю, смесь брызнула на ботинки, облепила брюки. Я не двинулся с места.

— Хорошо лопатой орудуешь. Надо бы оставить тебя на этой работе.

Он больше не стал кидать. Поправляя рыжий шарф, полез в глубину кузова.

— А вы кто? — спросил меня другой, незнакомый рабочий.

— Зборжил.

— Вот бы не подумал. Вы весь белый. Нет, вы правда Зборжил или опять какой-нибудь проверяльщик?

Оба они, рабочий и Бальцар, запорошенные снегом, двигались как тени. Снег с себя они не отряхивали — бесполезно. Трехтонка медленно катилась вперед, а они равномерно, один в правую, другой в левую сторону, сбрасывали просоленный шлак, который толстым слоем ложился на дорогу. Снег у меня под ногами размягчался.

— Как дела?

— Как сажа бела.

— Что так?

Рабочий судорожно, со злостью набирал на лопату смесь, яростно швырял ее за борт.

— Еще спрашиваете! — крикнул он.

Бальцар засмеялся.

— Почему ты все-таки здесь, черт возьми?!

— Один свалился, надо же кому-то.

— Сам вызвался?

— Нет. Я плясал от радости, когда Обадал приказал.

Вьюга выла. Рабочий разбрасывал смесь равномерно, экономными движениями.

— Так почему же все-таки «как сажа бела»? — поинтересовался я.

— Доедем до конца, и брошу я все к дьяволу, пан начальник!

Лысонек остановил машину: колеса на подъеме пробуксовывали. Бальцар спрыгнул, подгреб под колеса смеси.

Мотор взревел, грузовик рванул вперед. Рабочий покачнулся, взмахнул руками и, вскрикнув от испуга, повалился на кучу смеси в кузове.

Грузовик не останавливался, но рабочий, перегнувшись через задний борт, на ходу одним рывком отвернул запорный крюк, борт со стуком откинулся, с шорохом посыпалась на дорогу смесь. Рабочий спрыгнул.

Весь в снегу, он приблизился ко мне, на лице — одни широко раскрытые глаза.

— Все, шабаш, прямо сейчас! Сделал я, сколько мне положено? Сделал!

Он зашвырнул лопату в кузов и сунул руки под мышки.

— Правильно, — сказал Бальцар. — А меня, значит, бросишь, чтоб я тут душу выплюнул, так?

— А мне начхать, — сказал рабочий и отвернулся.

— Ну, хватит дурить! — взревел Бальцар и двинулся на него, подняв лопату, как дубинку. — Полезай наверх!

— Ты что, перед ним выслуживаешься? — Рабочий показал на меня.

— Полезай! Живо! — орал Бальцар, наступая на него.

— Чего дурака-то валяешь? — крикнул тот, пятясь.

Бальцар рванул его за рукав, рабочий потерял равновесие. Он падал медленно, словно укладывался на частый, непосыпанный снег — как в замедленной съемке.

Бальцар, не дав ему опуститься совсем, подхватил под мышки, поставил на ноги.

— А ну, лезь в кузов! — скомандовал он.

Лысонек дал задний ход, и рабочий, кряхтя, вскарабкался наверх.

Я облегченно вздохнул. Бальцар покосился на меня и, перехватив мой взгляд, оскалил зубы.

— Там люди, и мы к ним пробиваемся, так?

— Славный ты парень, — сказал я.

— Никакой я не славный, товарищ начальник. Это вы бросьте.

— Почему ты так поступил? Почему спать не лег?

— Незачем объяснять, что и без того ясно, поняли? Запомните это, «пан лесник».

— Ладно, — сказал я и пошел дальше.

Неумолчный рокот моторов служил мне ориентиром. Дорогу проложили довольно широкую, снеговые барьеры вдоль нее вздымались выше моей головы. Работы велись уже за тем углублением, где снежные стены достигали четырехметровой высоты. Отлично! Пейзаж, как в Гренландии или на Южном полюсе. Можно делать снимки и выдавать их за виды Заполярья.

К полудню начало проясняться. Облака рвались. В одном месте проглянул кусочек голубого неба. Где-то там должно быть солнце. Я надеялся, что теперь мы пойдем вперед быстрее. Люди, которых соберет председатель — если соберет, — явятся слишком поздно. Они нужны мне сегодня в ночь, чтоб поставить их в самый глубокий увал, который мы еще не одолели. Такие завалы надо снимать ярусами. Полсотни человек могут за ночь раскидать метров сто — как раз длина увала, к которому мы неуклонно приближаемся.

Я сел в первую встречную «татру». Павличека в чей не было. За рулем сидел Райнох, таращил глаза в разлив белизны и насвистывал. Згарба подвинулся, давая мне место, выбросил в окно окурок. Я видел, до чего они устали. Лица серые, пепельные прямо.

— Вы что, плачете? — спросил Райнох. А я и не заметил, что он на меня смотрит.

— Я не плачу…

— У меня тоже глаза режет, — сказал Згарба, вытирая их грязными пальцами.

— Может, сменить вас? — спросил я.

Метрах в пятидесяти впереди и справа взвихривал снег передний струг. Еще дальше — я различал только серое пятно — трудолюбиво пыхтела фреза.

— Чего там, — промолвил Райнох. — Что бы вы стали делать, если б я сказал «да»? Нет у вас людей-то, товарищ начальник. Так что лучше не говорите мне про это, не дай бог поймаю на слове.

— Я пришлю вам чего-нибудь согреться.

— Вот это хорошо.

— Значит, порядок. Так вам в самом деле не нужно смены? — на всякий случай переспросил я.

Згарба покосился на Райноха. Тот бы не прочь смениться, по лицу было видно. Он почти засыпал. Сидел пень пнем, даже головы не поворачивал.

— Да бросьте вы, черт возьми! Дразните нас, что ли? Сменить, сменить… Хотел бы я смениться, да ведь возможности нету!

Райнох говорил так громко, что на шее у него вздулись вены.

— Не ори, — сказал я.

— Ну и ты разговаривай по-человечески, — буркнул он, не отрывая взгляда от левой обочины.

— Я ведь серьезно, — возразил я. — Если тебе необходимо поспать, то я должен как-то отыскать сменщика. Если надо — постараюсь для тебя.

Он посмотрел на меня, смягчившись. Злое выражение исчезло, ослабло напряжение вокруг губ.

— Не бойся. Не сбежим мы.

Он остановил машину. Згарба сплюнул через дверцу поверх моей головы. Я вылез. Помахал им и пошел обратно к городу.

Продрогший до костей, я шагал по дороге через открытое поле. Мороз был градусов пятнадцать. День посинел от холода. Кусочек голубого неба давно исчез, как мираж. Вьюга теряла силу. Деревья и кусты, согнувшиеся под тяжестью снега, старались выпрямиться. Казалось, они стоят, расставив ноги, и, как штангисты, пытаются поднять тяжелый вес. Лес скорчился, опустился на колени, и только люди все утро, весь день, не сгибаясь, трудились и помогали друг другу.

Правда, работа их сегодня не многого стоила. Дорожники едва держались на ногах. Часам к четырем совсем смерилось. Задул резкий студеный ветер.

Ноги быстро несли меня к городу, скрытому за горизонтом; все тонуло в ледянистсм, мглисто-сером сумраке, и ничто не предвещало перемены погоды. Сугробы начали как бы куриться — это посыпал новый снежок, легкий как пух. На западе обозначилось красное пятно — солнце. Меня вели колеи в снегу. Наши колеи, проложенные в этом белом бесновании наперекор зиме. Славно мне было топать по ним, я испытывал удовлетворение оттого, что устал. И радовался, что возвращаюсь на участок, к людям.