— Вот и правильно, — доносился до меня довольный голос Анки. — Из вас еще может выйти толк…

Домой я явился в субботу утром. Уже рассветало.

Сын был дома. Жена встала, открыла мне. Я и сам бы открыл, но она оставила ключ в замке — проконтролировать, когда я вернусь.

— Дорожник! — бросила она мне вместо приветствия и презрительно скривила губы в страдальческой усмешке.

Я выспался, встал и, хотя день был выходной, забежал пообедать в «Приятные встречи», а потом отправился на работу. Рявкнул привратнику, чтоб дал мне ключи. Я предполагал, что сегодня может дежурить Карабиношова. В такую пору кое-где уже выпадает снег, и очень может быть, что нынче как раз ее дежурство.

Из диспетчерской, где сегодня нес службу наш юрист, я позвонил на участок. Ответил мужской голос, я попросил его переключить телефон на гараж, и трубку взяла Илона, вскрикнула удивленно:

— Вы?!

— Нет, это правда ты?! — У меня сильно забилось сердце. — Что ты там делаешь?

— Дежурю, чтоб его, — ответила она. — Потому и ушла вчера пораньше.

— Значит, не из-за меня?

— Нет. Не из-за тебя.

— Правда?

— Правда.

— Нет, неужели ты?

— Я самая. Пощупай.

— Придумала! А у меня и сейчас еще в голове шумит.

— Не надо было столько пить.

— Откуда ты знаешь? — задохнулся я.

— А здесь все всё знают.

— Все-все?

— Абсолютно.

Я поерзал на стуле — в диспетчерскую вернулся выходивший было юрист, покашлял. Если у нас все всё знают, значит, и он кашляет не без значения.

— А это хорошо? — спросил я.

— И да, и нет. Но, думаю, скорее хорошо.

— Ну до свиданья.

— У тебя там кто-то есть, что ли?

— Ага.

— А то я уж испугалась, что ты опять стал как раньше.

Я мысленно видел Илону, с ее сияющими черными глазами. Как хорошо, что я пошел на работу.

— До свидания, — повторил я.

Она попрощалась и положила трубку.

Старик юрист, прилежно заполнявший дневник зимних работ, лукаво улыбнулся мне.

— А где у вас второй дежурный и машина с шофером?

— Второй дежурный у меня Павличек… вернее, я у Павличека.

— Где он?

— Поехал, как он выразился, проветриться на лоно природы. По метеосводке — низкое давление, местами метель. Он и выехал в Брод, потом собирался в Марковички. Хочет объехать побольше участков.

Мне это не понравилось. Ведь Павличек понятия не имел, что я приду сегодня. Не верил я ему. Помолчал. Потом сказал:

— Ладно. Счастливого дежурства. Я буду у себя. Если что, звоните. А Павличек не просил вас в случае чего звонить ему куда-нибудь?

Юрист смущенно улыбнулся и не ответил.

— Так просил или нет?

— Нет.

— Ладно. Верю. Господи, что бы мы были за люди, если б не верили друг другу!

Больше я ничего не сказал. Но я не верил ни одному его слову. Надо бы выяснить, где Павличек и что он делает. Но я поднялся, простился с юристом, аккуратно закрыл за собой дверь и пошел домой. Может, юрист говорит правду. Может, иной раз спокойнее — верить.

Однако я не так-то легко успокаиваюсь. И я все-таки выяснил, где был и что делал Павличек в тот день.

5

Пурга выла, как волки в ночи. Выла протяжно, грозно, отчаянно, заглушая биение человеческих сердец. Ее никто не будил. Она сама поднялась и завалила землю.

Разразилась она в понедельник вечером. Ее извержение длилось уже шестой час без передышки, и сила его не шла на убыль. Такая сила, не только незримая, но и непредсказуемая, в состоянии заткнуть рот перепуганной земле, и та сворачивается в клубок, как кошка, и молчит. Дома, прилепившиеся к матери-земле, выглядят беззащитными — да они и беззащитны. Стоят, ждут, когда с них сорвет крышу.

Дороги замело. Снег сровнял тротуары с мостовыми и все падает, ложится слой за слоем. Ветер, рассекаемый придорожными столбами, образует завихрения, наметает все новый и новый снег, сугробы растут, вспухают, выползают на середину проезжей части, ледяными языками пересекают узкую полосу дороги. Легкие, нежные снежинки, соткавшие паутину в облаках, тянут свои нити к земле — силки из тончайших, как силоновые, нитей. За полчаса дорога исчезает. На городских улицах относительно спокойно. Вихри свистят над домами, беспорядочно наваливая снег сверху.

Борясь с ветром, я дошел до гастронома и встал на углу. Откуда бы ни ехал Павличек, здесь он не мог меня не заметить. Если, конечно, умудрился завести нашу старушку. Если мотор не прогревали днем, то можно провозиться целый час.

Сильно раскачиваются на провисших проводах уличные фонари, их свет потускнел за завесой снегопада. Белые хлопья вьются вокруг них неутомимыми бабочками.

Скрипят высокие акации, гнутся под ветром. Даже сквозь вой бури отчетливо слышен их стон. Он смешивается с дыханием небес.

А небо будто валится на меня. Я отлепился от стены, вышел на проезжую часть, уже засыпанную выше щиколотки. Глухой гул где-то там вверху заставил меня поднять глаза. Небо страшно. Оно мертвенного цвета. Где-то там над Крковским проспектом просвечивает в вышине бледная луна. Равнодушно взирает на съежившуюся землю, на ничтожных людишек, мечущихся по улицам в предчувствии опасности.

Меня охватило нетерпение. Буран разразился внезапно. Мои люди спали. Постороннему человеку пришлось будить их, напоминать об их обязанностях.

Уже в пятый раз шутила с нами шутки погода, заваливая землю так, что и не разгребешь. Четыре раза мы справлялись с бедствием. Обычно ветер стихал, пробушевав часов двенадцать. Только раз он доставил нам особые неприятности, продолжаясь целые сутки. Главные магистрали мы расчищали за шесть часов, только с боковыми дорогами к отдаленным деревням возились и по два дня. Потом наступал покой, глубокий мир, дорожники как завороженные смотрели в небо, проклиная каждую снежинку, еще слетавшую сверху. Моя ненависть к снежной красе смягчалась тем, что я признавал за людьми право жить и зимой, и это заставляло меня подавлять жгучее отвращение к сугробам.

Впереди мелькнул свет фар, сквозь вой бурана донесся близкий уже, захлебывающийся рокот мотора. Машина подъехала, хлопнула дверца. Я влез внутрь.

Ветер напирал на машину, давил на нее, стараясь перевернуть. Усаживаясь на переднее сиденье, я скорчился — шапку сбросило в низеньком проеме дверцы — и поджал под себя ноги. Меня обдало теплом от мотора. Подмигивала лампочка спидометра. Потом я привольно откинулся и перевел дух.

— С добрым утром! — непринужденно встретил меня Павличек, широко улыбаясь.

Я ждал, что́ он еще скажет. Он опоздал по меньшей мере на сто восемьдесят минут, ему было не к спеху, он отлично вздремнул на дежурстве, чтоб потом, не дай бог, не заснуть где-нибудь в пути, за рулем.

— Если б оно было добрым, Павличек! Если б!

— Здорово метет.

— Н-да. Это тебе не солнышко, мой золотой. Что это ты так скоро приехал?

— Мотор не сразу схватился, долго перхал…

— Ты тоже заперхаешь, коли тебя схватит, мой мальчик! — Меня трясло от злости. — Мы могли бы быть уже в Броде! Вполне могли бы быть там и давно бы, как заводные, каждые четверть часа утюжили стругами дорогу в Рудную, пока туда не проедут все рабочие…

— Говорят, в Канчьих горах жуткая пурга.

Не знаю, почему мне так хотелось припереть его к стенке, ведь именно сейчас мне вовсе ни к чему было ругаться с людьми. Но что-то во мне засело, я должен был сказать ему, какой он подонок, если заснул, отлично зная, какую сообщили метеосводку. Павличек заюлил, как тогда, после профсоюзного собрания, когда он якобы объехал на служебной машине все мыслимые пункты земного шара, а в частности нашего района, и все это — за сутки! Всюду он был, все он видел, а, между прочим, нигде ничего не отмечено, хотя наездил целых триста километров! К бабе шлялся, да не к одной! Я очень тщательно подготовил головомойку, которую учинил ему неделей позже, собрав материалы и как следует все проверив.

Он явился тогда ко мне раздраженный и злой. Услышав, что ему придется оплатить из своего кармана эти триста километров, шофера и бензин, он зашипел, что подаст на меня в суд. Запугать рассчитывал — но тут я показал зубы, пригрозил, что, если к завтрашнему дню он не заплатит сполна, его жена узнает обо всем. И что я вышвырну его за разбазаривание казенного имущества, в клочья разнесу, пусть только вякнет и не сделает того, что я приказал.