— У него умный взгляд, — сказала Ладена и бросила нам на диван еще одну подушку. — Но он фразер. Чудовищный фразер. Я бы его не вынесла.

— Ты всегда будешь так критична к моим друзьям? — сказал я. — А как тебе его пигаличка? Мне понравилась.

— Тебе понравится любая умело подмалеванная и причесанная бабенка.

— Много ты знаешь!

— А зачем ты на них пялишься? Я вижу.

— Я пялюсь?!

— И заигрываешь с продавщицами. Когда-нибудь ты женишься на продавщице… точно!

— Ничего ты не знаешь! Теперь-то уже нет.

— Сказала бы я тебе…

— Сказала бы что?

— Что много ты болтаешь.

— А ты много пьешь и потом опрокидываешь рюмки.

— Подумаешь, нельзя разочек сделать глупость!

— Можно, пожалуйста.

— Спасибо, что сказал.

— Я говорил тебе и другое, а ты не выражала радости.

— Что, например?

— Ты вообще слушаешь? Что никого, кроме тебя, уже не захочу.

— А, это я давно знаю, глупенький.

— Ты рада?

— Может, написать расписку? Дай карандаш.

— Потом…

— Когда потом?

— Не злись. Скажи только, понравилась тебе колмановская барышня?

— Почему нет? Капельку заносчива, и эти брючки в поясе и в боках чересчур узки… Мне все казалось, они вот-вот лопнут по швам.

— Все ты замечаешь.

— И она не глупа. В туалете сказала мне: очень правильно, что тебя закадрила. Но его, говорит, только надо еще воспитать.

— А еще что она говорила?

— Что на неделе мы созвонимся. Хотела показать мне фотографии из Польши.

— Это не существенно. Меня интересует, что она еще говорила обо мне.

— Да ничего больше не говорила. Теперь угомонишься?

— Возможно…

— Ну так пусти. Я хочу вычистить зубы.

— Погоди немного. Теперь — нет. Теперь уж, честно, — нет… И будешь слушаться!..

Сквозь дремоту я слышал, как по стеклам стучит дождь и как тихонько, словно оберегая и мой сон, дышит Ладена…

Утром я лежал и смотрел на нее, спавшую у меня под боком. Было, кажется, еще рано — за окном не рассеялась тьма. Уснуть второй раз мне не удавалось. Я потянулся и решил вставать. Ладена тоже проснулась, что-то спросила, зевнула, отвела пятерней волосы ото лба и опять уткнулась лицом мне в плечо.

И тут из коридора постучали в дверь.

Через минуту снова.

— Ладена, — придушенно сказал я, — к нам кто-то ломится…

— Девчонки?

— Нет, это не девчонки, — шепотом ответил я.

Потом какое-то время было тихо, и в тишине ясно послышались голоса женщин.

— Ключ оставили в замке, — произнесла пожилая.

— Так надо сбегать в контору, — посоветовала, судя по голосу, более молодая.

— Это Му́жикова — уборщица, — сказала Ладена, окончательно проснувшись. — Кто-то нас продал. Иначе бы она не хлопотала.

Мы молча сидели на диване, и утренняя радость у меня рассеялась как дым.

— Ну как это могло случиться, — сказал я. — Хорошенькое дело…

Девчонки, видимо, были способны и не на такое. Вот никогда не думал, что студентка вуза может донести. Оказывается, смогла… Я пожалел, что не встал сразу, как проснулся. Вскочил и стал натягивать брюки. Они были такие мятые, как будто их жевали. Сейчас это, впрочем, не имело ни малейшего значения.

Я спросил:

— Мне исчезнуть?

— А куда?..

Я распахнул окно. Босой, в одних только брюках и рубашке. От земли было слишком высоко.

— Откройте!

Под дверью загалдели. Судя по голосу, там появился и мужчина.

Я взглянул на Ладену, лицо у нее было бледное, словно озябшее. История могла окончиться плачевно, это мы понимали оба. Выговор. Выселение из общежития. Я еле удержался от желания открыть дверь и побежать. Но этим я Ладене не помог бы. И себе тоже. Мы молча посмотрели друг на друга. Потом Ладена накинула халат и сделала шаг к двери:

— В чем дело?

— Это мы скажем вам, когда откроете!

— И за каким только дьяволом это нужно? — резко проговорила Ладена и повернула ключ.

— Так, — сказала более молодая, первой врываясь в комнату. — Он здесь!

Под «ним» она подразумевала меня.

— Что вы тут делаете?

— Как «что»?

— Ведите себя, пожалуйста, прилично!

— А что тут неприличного?

— Все! — отрезала она.

— Разъяснения получите у коменданта, — вступил в дискуссию мужчина, старший дежурный из конторы. — Непрописанные не имеют права оставаться в общежитии, это вам, я думаю, известно. Я запишу вашу фамилию, и можете идти.

— Хорошо, — сказал я и взглянул на Ладену.

Она стояла неподвижно и молчала.

15

Мне страшно было подумать о коменданте Шкваржиловой — и не думать о ней я не мог. Не представлял, что буду говорить ей и, главное, как буду объясняться с нашим замдекана, если попросят к нему зайти. Я уж прикидывал, не собрать ли заранее чемоданы, на случай, если отец меня выгонит; но посвящать замдекана Калинова во все тонкости моих обстоятельств казалось особенно неприятным. Чем больше я ломал над этим голову, тем реже вспоминал Ладену — ведь и она могла в подобной ситуации что-то предпринять — и тем тревожней становилось у меня на сердце. Положение усугублялось гриппом, который у меня начинался. Слезились глаза, и ломило все тело — я основательно простыл тогда в субботу под дождем. К тому же в воскресенье мне нельзя было остаться у Ладены, а дома появляться не хотелось — и я весь вечер прошагал. Не знаю, почему я целые часы ходил, я мог бы завернуть и в «Славию» или проведать Колмана, нашлись бы и еще возможности напиться где-то чаю, но, когда человек расстроен, он должен ходить. Возможно, что я был не так расстроен, как растерян, и какое-то странное чувство гнало и гнало меня дальше по городу.

Наконец в Ригровом парке я присел на лавочку. Там лежала забытая кем-то «Вечерняя Прага», и я стал ее перелистывать. От того, что я в ней прочел, настроение совсем упало. Половина второго листа целиком посвящалась болезням и всяким несчастьям. В одной статье какой-то доктор подробно описал все, что произойдет со мной, когда я выкурю двухсоттысячную сигарету. Я узнал таким образом, что у меня уже нет одной пятой легких и со дня на день будет рак. С гриппом дело обстояло не лучше. Если не вылечить вовремя — вирус «Лондон-А» поразит мое сердце, суставы или почки. Не удивительно, что мне в эти минуты было не до смеха.

Я отшвырнул газету и попытался думать о другом. Но рисовал ли я себе, что буду делать на каникулах или что ждет меня на факультете, я неизменно возвращался мыслями к Ладене, и все начиналось снова. «Взять бы тогда у Валашковой веревочную лестницу — все было бы о’кэй», — говорил я себе и тут же начинал гадать, действительно ли хочет быть со мной Ладена; кажется, это было так, но не укладывалось в голове, что я останусь на всю жизнь женатым — мог ли я жить, как мои отец и мама! — однако оставаться без Ладены тоже было невозможно, ведь я ее любил. И почему я не поговорил с ней более серьезно? Не убедился, что я дорог ей такой, как есть. Что никогда она не захочет никого другого. Я начал думать о Ладене — и остальное все стало несущественным. То, главное, было во мне самом, и оно было непреложно и окончательно. Неторопливо шел я парком в гору, потом к «Флоре» и под нависшим небом слышал только отдаленное гуденье города, а в темном своде над собой видел Ладену, стоял с ней рядом, целовал, гладил по волосам и говорил: «Ты объясни мне, как ты себе представляешь нашу жизнь, ты поклянись, что будешь со мной до конца…» Нет, кроме шуток. Такое было состояние. Я никогда не мог сам ни на что решиться. Всегда меня должен был кто-то подтолкнуть. Кто же мог подтолкнуть меня теперь? Ладена молчала о том, главном, так же, как и я. Но у меня тут в некотором смысле проявлялась трусость. А у Ладены — гордость.

В восемь утра в понедельник опять зарядил дождь, сильней, пожалуй, чем в субботу, и еще до того, как я Ладену мог увидеть, услышал я, как она шлепает по раскисшей земле и по лужам на подходе от женского общежития к парку.